– Два брата.

– От вашего общего имени. Итак, он зачитает текст со словами утешения: «Папа не умер. Он ждет нас на другом берегу». Обычно это очень всем нравится.

Брюно не нашел в себе сил возражать. Напряжение, не отпускавшее его весь день, вдруг схлынуло. Он подписал договор. Сотрудница конторы вышла на улицу вместе с ним. Он проверил автоответчик телефона. НИПАР переслал ему координаты его бывшего университетского преподавателя, который разыскивал его по какому-то делу. «Гримо… Хороший был преподаватель, он мне нравился. Странно… Что ему от меня надо?» Прощаясь с женщиной, запиравшей двери конторы, он решился на любезность:

– Вы здешняя?

– Нет, я живу в Париже. Очень спешу, у меня поезд через двадцать минут.

– Я тоже еду в Париж. Я на машине, могу вас подвезти…

Она жила в студии неподалеку от Восточного вокзала, над турецким рестораном.

Вилла «Тамариск», Ла-Марса, Тунис

Брюно перезвонил мне, но предупредил, что не может разговаривать: у него только что умер отец. Голос у него почти не изменился. Мы договорились созвониться в начале следующей недели. Мне не терпелось узнать, сможет ли он мне чем-то помочь, хотя бы советом, потому что я окунулся в эту историю, не приняв никаких мер предосторожности. Зачем я повел себя как авантюрист, к числу которых не принадлежу? Из-за отвращения перед мерзостями, творимыми исламистами? Из корпоративного духа? А может, просто из-за того, что мне было невыносимо смотреть, как невежды постепенно выводят из строя мое личное программное обеспечение, состоящее из знаний, болезненного интереса к прошлому и страстного увлечения историей, к которой я так и не охладел.

Через несколько дней после своего возвращения я сводил Рим на древние развалины. Как только она оказывается рядом, во мне просыпается учитель. Ей ведь в конце года предстоит сдавать выпускные экзамены. Я встречал ее возле лицея (вернее, ждал на автобусной остановке в значительном отдалении от лицея), и мы до самого заката гуляли по местам бывших поселений, куда не заглядывали туристы. Мне хотелось, чтобы она ощутила, как пахнет земля здесь, где тридцать веков назад некая женщина заложила «Новый город» – в переводе на финикийский Карт-Хадашт, превращенный нами в Карфаген. История Карфагена – этой ветви человеческой истории, обрубленной и не давшей новых побегов, – прекрасный повод для размышлений молодой девушке, живущей в стране, которой угрожают джихадисты.

Мы сидели на камнях друг напротив друга и в дрожащем вечернем свете легко и непринужденно двигались по оси времени назад. Я рассказал ей про одного писателя по имени Тибоде, который, уходя в 1914 году на фронт, унес с собой в солдатском мешке только три тома.

Она попросила меня несколько раз повторить фразу из его книги «На войну с Фукидидом»: «Солдат 14-го года мог быть человеком, поэтически воспринимающим важный момент истории и во время марш-броска ладонями черпающим из источника чистую воду вечных истин; что до меня, то я черпал воду жизни из Монтеня, воду поэзии из Вергилия, а воду истории – из Фукидида».

Она слушала меня, нахмурив брови, и вслух повторила: «Воду жизни, воду поэзии, воду истории». Солнце садилось, и его косые лучи уже коснулись холмов Бирсы. В их свете волны стали глаже; на залив легли тени. Мы сели в машину и поехали на пляж подальше от шоссе, чтобы искупаться. Лунная дорожка разделила море на два темных блока.

Ужинали мы на набережной. Официант предложил нам морских ежей, только что выловленных возле порта. К ежам я заказал пиво. Рим потихоньку отпивала из моего стакана. Мы были последними посетителями. Хозяин заведения выключил основное освещение и явно нас торопил, но, спрашивая счет, я попросил принести еще пива. Пока он убирал свои кастрюли, Рим поцеловала меня в губы: «За воду жизни». После купания волосы у нее растрепались, и она смотрела на меня странным взглядом. Я тянул время, как мог, подавляя в себе всплески ребячества – или старческого маразма. Мне хотелось сполна насладиться этими восхитительными секундами и не думать ни о чем. На следующее утро мы проснулись поздно, слегка помятые. Рим была в ярости. «Из-за тебя я опоздала в лицей!» – крикнула она и убежала.

Торбей – Большой Пирог, пригород Парижа, Франция

Ночью кто-то вывел из строя больше половины камер видеонаблюдения, установленных в городке. Поработали основательно. Гарри Поттер понял это, едва выбрался (не без сожалений, потому что он только начал читать русский роман, найденный на пожарище недавно в очередной раз сгоревшей медиатеки) из своего бункера. Несмотря на дождь и довольно ранний час (было 10 утра), по бульвару Жана Жореса под ослепшими глазницами видеокамер с гиканьем носились мотоциклисты, изображая из себя Зорро. Ему не требовались указания – он и так знал, что делать.

Поскольку Билял настаивал, чтобы ему сообщали абсолютно обо всем, Гарри отправился в обход по городку, фиксируя масштаб разрушений. Хозяин М’Билял был особенно охоч до информации подобного рода. «Хозяину не нужны камеры. У него повсюду глаза. И самые лучшие из них – это я. Еще вчера он мне сказал: “Ты такой длинный, как жердь, не понимаю, как тебе это удается, но ты можешь протыриться куда угодно”». По пути ему встретилась группа салафитов. «Хозяин предупреждал, чтобы я с ними не связывался. Он вынужден с ними сотрудничать».

Хозяин М’Билял принимал посетителей в главном зале своей крепости, в привычных декорациях: груды шмоток и обуви, кучи дисков, слюнявые псы и порно-журналы. Гарри проскользнул мимо телохранителей, и ему показалось, что они чем-то взволнованы. Последние дней десять они охраняли лестницу начиная с первого этажа. И отбирали у гостей мобильники. Это было что-то новенькое. «Хозяин сейчас много работает. Заключает сделки, улаживает конфликты, изучает новые рынки. «Я набираю вес», – это его слова».

Гарри ждал своей очереди, перебирая в уме все, о чем должен был рассказать М’Билялу. За грязными окнами виднелся необъятный город: разноцветные коробки домов, окаймленные темной полосой далекого леса и словно стоящие на блюде из размокшей от дождя земли. По внешнему бульвару то и дело проносились, не останавливаясь, полицейские автомобили. В квартире, как всегда, витали запахи пачулей и дерьма. Бледная девица в голубой мини-юбке и с огромным золотым крестом на шее принесла ему чай с мятой. Похоже, новенькая. Он пил чай стоя, уставившись в пустоту. Девица ждала рядом. Они не обмолвились ни единым словом. Раздался крик. «Кажется, тебе к М’Билялу, – сказала она, открывая дверь. – Твоя очередь». Она говорила со славянским акцентом. Украинка. Наркоманка.

Хозяин М’Билял полулежал на кровати, угнездив ноги на вышитом пуфе, и разговаривал по телефону. Он то рыгал, то смеялся, то кривил лицо, то ругался, то переходил на крик. Иногда он умолкал на полуслове, в самых неожиданных местах, как часто делают африканцы. Он говорил неестественным голосом, словно выступал на сцене, понимая, что его язык (надо отдать ему должное, отличавшийся яркостью выражений и богатством словарного запаса) – это его топор, его мачете, инструмент, позволяющий ему держать в руках весь городок и манипулировать сенатором и прочими местными шишками.