– Странно… – рассеянно произнесла она. – Как все странно…

Проговорила растерянным тоном, как говорят спросонья, пытаясь припомнить ускользающий сон. На подлокотнике кресла стояла пепельница. Гринева с хрустом воткнула в нее сигарету, докуренную до половины. Она курила тонкие пижонские сигарки, коричневые и ароматные, это от них в комнате пахло карамелью.

– Никто не придет. Никто не включит свет. Никто не обнимет, не скажет, что все это просто приснилось. Никто…

Она произнесла это тихо и отчетливо, впрочем, не обращаясь ни к кому. Повернула голову, точно позировала для портрета, острый подбородок, хищный нос, бритый затылок – свет уронил на лицо случайные тени, и на мгновенье ее профиль напомнил мне Цезаря, вернее, его близнеца, хрупкого и нервного императора выдуманной империи. «Лучше умереть сразу, чем жить ожиданием смерти», – так, кажется, сказал пожизненный диктатор Римской республики. Я вдруг ни к месту вспомнил, что Цезарь отчаянно стеснялся своей лысины – зачесывал на нее волосы, прятал под лавровым венком. Великий Цезарь, покоритель Европы – и вдруг такая нелепость!

– Меня казнят? – Гринева повернулась к Сильвио.

Сильвио помедлил, сунул кулаки в карманы. Гринева устало кивнула, точно соглашаясь с кем-то.

– Зачем вы пришли? – спросила она тусклым голосом.

– Хотел посмотреть…

– Ну и? Посмотрели?

Сильвио не ответил, сделал шаг к ней, опустился на корточки.

– Я арестовал их всех, всю эту сволочь. Собрал в Манеже. Я дразнил их, как дразнят собак. Хотел увидеть злость, хотел увидеть ярость, поглядеть, на что они способны…

Он замолчал.

– Ну и? – спросила Гринева без интереса.

– Ничего. – Сильвио резко встал, почти крикнул: – Ничего! Ни злобы, ни ярости, ни даже страха! Ничего! Покорность, холуйская покорность. Ничего больше! Я хотел увидеть врагов – на меня смотрели рабы.

Он зло замотал головой.

– И это ведь лучшие! Самые пронырливые, самые энергичные. Те, которые по головам, по трупам пролезли в Думу, в сенат, в министерства. Элита! Сливки общества. Что ж тогда про народ, про массы, – усмехнулся он, – про движущую силу истории говорить? Про великий русский народ?

Гринева вдруг ожила, улыбнулась, будто расцвела.

– А-а, вот оно что…

Она медленно откинулась в кресле, мерно закачался маятник хищного сапога.

– Милый мальчик, – сахарным тоном произнесла она, – раньше надо было думать. Раньше. Ты, я вижу, растерялся, бедненький. Сдуру захватил власть, а что с ней делать…

Она развела руками.

– А что с ней делать, и не знаешь… – усмехнулась она. – Думаешь, мамочка подскажет? Выручит, да? Думаешь, у меня чертежи построения государства российского в лифчике спрятаны? Карты-схемы за голенищем сапога?

Я видел, как Сильвио сжал кулак. Гринева рывком поднялась из кресла; на своих высоченных каблуках она оказалась одного роста с Сильвио.

– Ты думаешь, мне власть нужна? – с пугающим спокойствием спросила она. – Быть мартышкой на троне, как Тихий был? Мразь! Гори он в аду, сучье семя!

Она сплюнула на ковер. Очевидно, ей тоже не очень нравился покойный.

– Ты спрашиваешь, где герои? – Она подалась вперед, Сильвио от неожиданности отпрянул. – Где люди, способные на поступок? Где настоящие мужики? С настоящими яйцами?

Она гадко засмеялась.

– Нету! Вывелись! Тихий всех и вывел… Да, ничтожество, да слизняк! А ведь удалось! Получилось!

Она звонко хлопнула в ладоши.

– Впрочем, никто особо и не сопротивлялся. Каждый урвал себе кусок пожирней, да с ним и в нору – буду тихо сидеть, авось не тронут. Бог не выдаст, свинья не съест! Еще как съест! Страх и глупость – даже не знаю, что гнуснее. Трусость, наверное… Он так всех по одному и передушил, кого здесь, кого там: Гошу Высоковского, Зураба, Макса Гусева, Мишку Лифшица… Господи, господи, сколько же трупов… Вся жизнь, как сказка Гофмана. Я Тихого так и окрестила поначалу – Крошка Цахес.

Она замолчала, потом продолжила тихим мрачным голосом:

– Я тоже поначалу думала: не тронет. За что меня? Какой смысл, какая логика? А потом поняла: не в логике дело. Это процесс, как в сказках: в конкретный день, на конкретную гору приводили одного жителя деревни, прилетал дракон, пожирал жертву и улетал. До следующего раза по расписанию. Все по расписанию: запланированные заклания олигархов, запланированные судилища над врагами Отчизны, запланированные войны-войнушки – все для поддержания патриотического духа.

Она перевела дух и почти крикнула:

– Мы в кольце врагов, победа или смерть, если враг не сдается… У этой инфузории даже лозунги все были ворованные!

Я слушал и рассматривал ковер. Неожиданно орнаментальные лопухи сложились в хищно оскаленную морду.

– Так что я гадину эту раздавила, считай, из трусости. – Она устало опустилась в кресло. – А что касается страны и, прости господи, народа… – Она уныло покачала головой. – Народа… Да и нет никакого народа… Так, людишки разные. Не может существовать государства, идеология которого основана на ненависти. Не может! И не должно.

– Так, значит, не было плана… – не то спросил, не то подтвердил Сильвио. – Не было.

– А что, бунтуют уже? – устало проговорила Гринева, чуть язвительно. – Чернь восстала? Ужель грядет бессмысленный и беспощадный?

– Помилуйте, Анна Кирилловна! Да у вас мания величия! Я вас, безусловно, уважаю, но неужто вы думаете, что из-за вас народ выйдет на улицы? Бунтовать? – Сильвио развел руками. – Увы! И потом, вы меня извините, но в вопросах о тонкостях русской души я все-таки отдаю предпочтение Федору Михайловичу. При всей моей любви к Александру Сергеевичу. Как там…

Сильвио потер подбородок, пытаясь вспомнить.

– Ну как там? – Он повернулся ко мне, прищелкнул пальцами. – Во всякое переходное время подымается эта сволочь, которая есть в каждом обществе… Как там дальше, ты ж помнишь, Незлобин.

Разумеется, я помнил. Я использовал эту цитату в качестве эпиграфа к своему реферату «Анатомия русской смуты: социологический портрет».

– …эта сволочь, которая есть в каждом обществе, и не только безо всякой цели, но даже не имея и признака мысли, а лишь выражая собою беспокойство и нетерпение. Между тем эта сволочь, сама не зная того, почти всегда подпадает под команду той малой кучки «передовых», которые действуют с определенною целью, и та направляет весь этот сор куда ей угодно, если только сама не состоит из совершенных идиотов, что, впрочем, тоже случается.

Я замолчал, Сильвио умильно посмотрел на меня, точно это он собственноручно слепил меня из глины и вдохнул жизнь. Гринева первый раз за все время нашего пребывания в комнате взглянула на меня.

– Если только не состоит из совершенных идиотов, – повторила она с расстановкой. – Именно!