«Надо мне вылечиться, выйти замуж за Соломина, родить ему детей… – Но вспомнила про Калинина, и ей стало тошно. – Еще одних страдальцев?..» – подумала она и сказала сквозь зубы:

– Кто бы еще сказал, как лечиться… Доктор делал назначения, да всё мертвому припарки.

Ирина Владимировна снова жадно закурила, и с минуту на ее лице жило выражение загадочности и некой новости, которой она сейчас собирается поделиться.

– В общем, так, девка. Слушай сюда. Я тебе сейчас такой рецепт пропишу, ты у меня как огурец станешь. Дело верное, только ты меня выслушай. А то, я боюсь, не поверишь.

Указательным пальцем она стряхнула ожесточенно пепел с сигареты и сказала шепотом:

– Когда мне двадцать лет было, у меня туберкулез нашли. Хотели легкое резать. По санаториям замучилась ездить. Ничего не помогало. Ни травы, ни барсучье сало, ни нутряное. Пока меня в пещеру не сводили…

– Пещеру?

– Так я ж говорю… в Настасьину пещеру. Слушай сюда… Пещера есть в лесу над Оленушкой. Она целебная, но помогает только бабам. Туда спокон века девок деревенских водили, у которых прыщи были или которые родить не могли. Да и самых малых деток матери таскали – водой умыться, чтоб с лица воду пить, чтоб дочка красивая вышла. У входа в пещеру монах один тайную часовенку устроил…

– Вы же сказали, что пещера женская. Мужчина там зачем? – спросила Катя.

– Опять не поняла. Он не мужик, он монахом был и не лечился там, а освящал. Но то до революции было. После революции монахов расстригли, и тропка заросла. Вход в пещеру найти трудно, он узкий и на крутом склоне, там пьяный лес растет…

– Пьяный? Бурелом, что ли?

– Бурелом само собой, а пьяный – это когда над оползнями деревья во все стороны танцуют. Мать мне говорила, что колхозы деревню извели. Так что никого не осталось, кто про эту пещеру ведал. Только баба Варвара – она колдуньей слыла, травы знала, в Парсуках жила, вот она одна помнила, в каком месте к Оленушке идти надо, чтобы вход найти. Сама она не могла спускаться – там склон крутой, а ноги у старухи – спички и не гнутся… А когда меня разрезали, зашили, через год посмотрели и обнаружили, что очаг снова развился, и хотели еще раз резать… Глянь… – Учительница повернулась боком к Кате и задрала майку, чтобы показать под лопаткой свой безобразный шрам. – Мать решила меня хоронить, но вспомнила, что свекровь ей рассказывала, как болела псориазом и как ее мать с колдуньей Варварой водили ее в пещеру и оставляли жить на три дня. Мать пошла к Варваре, принесла ей банку медицинского спирту… мать у меня медсестра была, имела доступ… Пришла, значит, в ножки бабе Варваре поклонилась, говорит: помирает девка. А та: еще банку неси и девку веди, прихвати только свечей три десятка и теплой одежды. Пришли мы с мамашей, баба Варвара тогда нас повела, повела, подвела к Оленушкиному свалу и велела спускаться вниз до середины, искать в каменюках лаз. Еле нашли, полдня ползали. Она сказала – на середине, а ты спускаешься, ползешь, но там дна не видно, один бурелом…

– А дальше? – спросила Катя жадно.

– Нашли наконец. Еле влезли. Мать мне постель устроила. Иконку поставила, свечи зажгла и велела ждать ее.

– И что? Высидели?

– А куда ж я делась? Я тогда молодая была, пожить хотелось. Сейчас, честно признаться, не так хочется. Не то чтобы совсем не хочется, но помирать боязно.

– А мне уж и не боязно, – сказала Катя.

– Тут я тебя не понимаю, честно тебе говорю, не лукавлю, – отрезала Ирина Владимировна. – Высидела, как миленькая. Молиться я сильно не молилась, но на меня в этой пещере сон напал. Я укуталась получше, три кофты натянула и на лапнике заснула. Просыпаюсь – не пойму, где я. Страшно стало, но еще страшней одной в лес выползти. Свечу зажгла, пошла гулять по пещере, а она бездонная, и где-то вода шумит. И кругом там сосульки такие – и сверху и снизу, красота и жуть.

– Сталактиты…

– Они самые.

– А дальше что было?

– Погуляла я, помолилась, как умела, и снова спать легла. Лежу и не понимаю, сплю или не сплю, только слышу – где-то далеко, что ли, вода капает. И чуть снова глаза сомкну, так и забываюсь. Больше уж гулять не ходила, лежала, пока мать за мной не пришла.

– И что, помогло?

– Через два месяца снова рентген сделали – а в легком у меня очаг рассосался, как не было…

– Да ну?

– Врач говорит: чудо. А мать молчит, плачет и крестится.

– Здорово.

– Вот я и говорю, тебе тоже нужно в пещере посидеть.

– Мне не поможет.

– Тьфу! Говорю тебе, сходи!

– Не знаю…

– А я знаю. Нам нужно только пещеру эту отыскать. Я помню примерно, где вход. За перекатом, где Оленушка сохнуть начинает. Еще баба Варвара говорила, что если кто совсем болен, кто помирает, тому нужно не просто три дня и три ночи в пещере молиться, а пройти ее насквозь…

– Как это?

– Найти другой выход. Проползти всю пещеру и выйти наружу. Вот только никто не знает, где он. Говорили старики, другой выход на ту сторону Оки выводит.

– Так далеко?

– Далеко или близко, а жить захочешь, по воде аки посуху пойдешь… Доверься мне. Я зря болтать не стану.

Учительница проговорила это уже не требовательно, а прося, в глазах ее навернулись слезы от воспоминания; она протянула свою пухлую руку Кате и сказала тихо:

– Ты верь мне, выкарабкиваться нужно.

У Кати в груди стало тепло, и она обрадовалась состраданию к себе, давно позабытому; Соломину – при всех его чувствах к ней – не удавалось возбудить ничего, кроме раздражения. В Ирине Владимировне она увидела неутоленное материнское чувство и отозвалась на него. Она обняла учительницу и уткнулась ей в плечо.

– Ничего, девонька, ничего, мы еще дадим прикурить, мы еще пройдемся на каблуках, – растроганно произнесла Ирина Владимировна.

– У меня и туфель-то нету…

– А мы купим. Мы в Москву съездим и купим и туфли, и кофту.

– Мне капри новые нужны, – всхлипнула Катя.

– Что за капри?

– Это брюки короткие, типа бриджей.

– Хорошо, милая, и капри тебе купим. Ты это… Ты Соломина-то приголубь. Больно уж дикий он у тебя. Мужики злыми от баб становятся. От их нехватки. И тебе самой польза для здоровья. В пещеру мы непременно сходим, а вообще жизнь любовью лечат. Другого средства нет. Если б я своего космонавта не баловала, сама долго не протянула бы. Я на тебя смотрю и себя горемычную поминаю, какая была и чего вытерпела. Деток Бог не дал – сначала казалось, что и к лучшему, что поживем в удовольствие, а сейчас тоска заедает, сейчас ребячье сердечко вместо своего должно стучать, а нету такого счастья.

– В пещеру надо было идти, за детей просить.