– Твоя правда. А вот не вспомнила я, грех такой – не вспомнила про пещеру, потому что не слишком-то и хотела, когда могла родить. А когда захотела, так и срок прошел, и всё равно не вспомнила. А тебя жалеючи – будто очнулась.

– А чего меня жалеть? – вздрогнула Катя. – Я ведь мерзкая, грязная, ничтожная, меня удавить мало.

– Да что ж ты такое говоришь? Грех какой… В чем себя обвиняешь? Жизнь грязней человека, душа чистая, ты как утром проснешься, так и говори: Господи, душа моя чиста… Я понимаю тебя. Сама я в молодости погулять забыла, всё себя соблюдала, да только сейчас сожалею, что вволю не нагулялась. Но перебарщивать тоже не стоит. Коли голышом на пляже разлеживаться, так кругом дети, стыдно. И с таможенником тоже на виду гулять стыдно. Да и не на виду, Катюх, сама подумай… Соломина мне, как дитя, жалко. Неразумный он, даром что большой в размерах. А ты бы с ним помирилась, и оттого польза тебе привалила бы. И ничего, ничего, что через силу… Постой, постой, ты меня послушай, – сказала Ирина Владимировна, заметив, что Катя отстранилась, желая что-то возразить сквозь слезы. – Ну и что, пускай, пускай не мил, всему привычка требуется. Стерпится – слюбится, недаром люди поговорку придумали. А ты сначала во вкус войди – вообрази, что любишь больше жизни, начни стараться, приготовь ему что-нибудь вкусненькое, а то живешь на иждивении. Небось никогда и посуду не мыла? И в комнате кавардак, будто кто разграбил. А ты уют постарайся навести, я тебя научу варенья кулинарить, соленьями баловаться. У меня самой в погреб как зайдешь – будто на выставку: пятьдесят банок одних огурцов, а с салатами охотничьими и помидорами в соку – сама никогда не считала. Пусть за зиму Пашка и половины не слопает, однако же не в том дело, а дело в хозяйстве. В самоуважении. Меня Пашка, знаешь, как ценит за Пушкина? На руках разве не носил в молодости, да и сейчас, как вернется с работы, хвать бутылку, а я ему: «Брось, Паш. Давай-ка лучше я тебе почитаю». И он поест, посидит и на диван заваливается. А я и рада: настроение хорошее, что жену послуша́лся, а в нашем бабьем деле настроение – оно же и вдохновение, и я ему с выражением главу-другую и прочту. Эх… «У ночи много звезд прелестных, красавиц много на Москве, но ярче всех подруг небесных луна в воздушной синеве…» Вот и ты выучи что-нибудь, Омара Хайяма, например, он особенно у мужчин с интеллектом котируется. Я знала одного, в Железноводске познакомилась, в доме отдыха, на заре, так сказать, юности. Он мне всё на аллеях его читал. Как начнет – остановиться не может. Я слушала, слушала, а потом «Евгением» его и покрыла, он только рот открыл. А ты когда последний раз книжку в руки брала? Небось, в школе еще?

Катя, недавно только перечитавшая «Героя нашего времени», который, правда, ей снова, как и в восьмом классе, не понравился, отстранилась от Ирины Владимировны и хотела возразить.

– Ты современная и неграмотная, – не слушая, продолжала учительница, – как вся молодежь. Книги вам не нужны, потому что книги обращены в будущее, а грядущее вам не нужно, вам достаточно Голливуда и пива. Петр Андреич образованный – картины пишет и книги читает, так ты бы постаралась, показала ему, что не лыком шита. Прочитай книжку и заведи с ним разговор на тему. Он тебя на руках носить станет. Верь мне! Мужчина особенно любит, когда женщина хочет быть на него похожа. Я, например, на рыбалку с Павлом хожу и космосом его интересовалась, закон Кеплера знаю, по которому планеты по эллипсам летают, и в Калугу к Циолковскому в музей мы ездили чуть не каждый месяц, как в церковь… А что ты вместе с Соломиным делаешь? Ходила ты с ним рисовать когда-нибудь? Помогала мастерскую обустроить? Я Пашечке и котлет нажарю, и картошки наварю, и за пивом сбегаю, разве только пылинки с него не сдуваю. Зато он ко мне тоже нежность имеет. И не только на Восьмое марта. А ты для Петра Андреича чистая рана. Мало того что он тебя из грязи вынул и отмыл так, что прямо загляденье, так он еще души в тебе не чает, нянчится и мучается, больно смотреть на него…

– Но если б только я могла полюбить, – всхлипнула Катя, – если бы только я могла!.. Мне свет не мил, не то что люди…

– Бедная ты моя, бедняжечка, – заплакала и Ирина Владимировна, и отчего-то ей стало жалко не только Катю, но и себя. – А дальше будет только хуже, ты еще узнаешь; дальше только старость и болезни, дальше мучения, и хорошо, если смерть поспеет; да и после нее еще неизвестно, сколько мучиться. Торопись, девка, жить, не откладывай, обратись к мужу своему, и Бог поможет, свыкнешься, всё устоится, всё перемелется – и горе, и беда…

– Я попробую, – сказала Катя, размазывая слезы по щекам. – Да он сам не захочет…

– Это еще почему? Говорю же, он души в тебе не чает…

– Не захочет. Я грязная!

Катя хотела рассказать Ирине Владимировне о том, как вчера, когда она возвращалась с реки, встретила Турчина и как согласилась с ним прокатиться на лодке послушать последнюю, еще не улетевшую на Гибралтар иволгу. Они долго искали птицу в тальнике и наконец нашли по пронзительной трели, и Катя озябла на реке, и Турчин отдал ей куртку и обнял. Ей с ним было интересно, и вернулась она домой за полночь; и хотела еще сказать, что сколь бы ни чувствовала она себя виноватой и обязанной перед Соломиным, всё равно сил нет у нее с ним быть… Она хотела во всем этом покаяться Ирине Владимировне, но волна ненависти к себе снова захлестнула ее, и стало совсем невыносимо.

– Свалю я, – сказала она. – Всем от этого только лучше станет.

– В Москве тебе точно каюк. От Соломина ни на шаг не отходи. Что делать тебе в Москве? На вокзалах мыкаться? По рукам пойдешь.

Катя помолчала и вдруг спросила:

– А в пещеру сходим?

– Непременно, милая. Обязательно сходим. Дай вот Пашечке день рождения справлю, тогда и соберемся.

– Тяжело там идти? На ту сторону…

– Тяжко, милая. Тяжко там идти, но не тяжелей, чем живется… В пещере и завалы есть – сквозь них протиснуться надо, а кое-где и поднырнуть нужно будет. Девки болезные, кто в эту пещеру исцеляться ходил, те с собой бычьи пузыри брали.

– Это еще зачем?

– Раньше-то аквалангов не было. Свежий пузырь, только что из туши, надуваешь и под подол или в обнимку. Нырнула, и, когда воздух в легких закончится, пузырь этот и продышаться даст, и на плаву удержит…

– Я с матерью помирюсь, – сказала, помолчав, Катя. – Учиться пойду.

– С мамкой родной никогда не поздно замириться. Только она тебе не в помощь. Соломин – вот твоя пристань. Мать твоя сама еле концы с концами сводит. Никуда тебе нельзя отсюда. Учиться можешь у Соломина. Он много знает. К докторам нашим санитаркой устроит. Глаза боятся, руки делают… Ладно, пойду я. Завтра приходи ко мне, обмозгуем как и что, план действий составим. Угощу тебя вкусненьким. Ну давай, милка.

Учительница приобняла Катю, чмокнула ее в висок и пошла через опустевшее футбольное поле.

Катя вернулась домой, вошла в комнату и стала ожесточенно убирать разбросанные вещи, раскрыла шкаф и снова разрыдалась, кинулась на кровать. Ее колотил озноб, она натянула на себя еще одну майку, надела штормовку, но всё равно не могла согреться и, завернувшись в плед, спустилась вниз, в комнату к Соломину, где надела его свитер, вернулась к себе и залезла в постель.