Утро открылось стрельбой, доносившейся со всех сторон. Разведка выяснила, что баррикады у Аквариума за ночь были разобраны, и собравшаяся с утра толпа продвинулась до Страстной. Манеж был занят войсками, и по Моховой было прекращено движение. Вверх по Тверской от Страстной площади были драгуны, пехота и артиллерия. Устья всех переулков от Тверской к Никитской были заняты пехотой, которая не пропускала отдельных лиц, а группы обстреливала. Я сделал попытку с десятком пробраться через Брюсовский переулок, который перед Тверской делает изгиб и дает возможность незаметно подойти. Мы обстреляли солдат, которые, в свою очередь, подвергли длительному обстрелу переулок. Продвинуться дальше не было возможности. Здесь впервые для меня обнаружилось преимущество трехлинейной винтовки перед нашими браунингами. Наши пули не делали им вреда, тогда как какой-то мирный прохожий, упрямо сунувшийся за угол, сразу был убит.

Это место пришлось оставить как безнадежное, тем более, что угрожала опасность с тыла, из Малого Чернышевского переулка. Мы вернулись на Большую Никитскую, прошли на Малую Бронную и по Большой Бронной отправились к Страстной площади. Там снова была толпа, не такая густая, как накануне, но еще более возбужденная. Войск не было. Шла постройка баррикады, пересекавшей Тверскую. Мы разместились за прикрытием и стали ждать. Раздался мерный топот, и на площадь вылетел эскадрон драгун. Они быстро спешились и по команде дали несколько залпов вниз по Тверской и по Тверскому бульвару. Мы обстреляли их, но без особенного вреда: остался один раненый. Эскадрон ускакал вверх по Тверской, и оттуда была открыта стрельба. Одновременно с этим и неожиданно для нас заговорила колокольня Страстного монастыря, причем первым выстрелом был убит студент-медик Богословский, подававший помощь раненому. Осуществлялся приказ адмирала Дубасова — стрелять по революционному Красному Кресту. Из толпы было несколько убитых, а на Тверском бульваре был убит случайный прохожий-старик. Помню, как его осматривал мой дружинник-медик. Морозный воздух рвали пули, а в голове звучали слова: «семя грядущего сеем»[2094]. Толпа разбежалась, начатая постройка баррикады остановилась. Опять пришлось пожалеть о более тяжелом оружии. Браунинги были бесполезны.

Вернувшись на Малую Бронную, я узнал, что другой десяток, поместившись у церкви, на углу Б. Козихинского и Садовой, обстрелял из маузеров скакавший от Аквариума эскадрон драгун и заставил их повернуть обратно. Вербовочный пункт в студенческой столовой принял около двух десятков новых членов дружины, но по большей части безоружных. Было отмечено не особенно дружелюбное отношение к дружинникам жителей этого района, и было ощущение, что мы здесь находимся в пустоте. Я созвал начальников десятков, и мы стали обсуждать вопрос — что делать дальше? Для нас была необходимость укрепиться в районе, но для этого не хватало сил. Нужно было, имея пятьдесят — шестьдесят человек, из коих часть невооруженная, удерживать переулки, выходящие на Тверскую и на Тверской бульвар, т. е. не менее шести, и при этом еще иметь охранения с других флангов. Не знаю, как разрешили бы мы эту задачу, но разрешать ее пришлось не нам.

Прибыл товарищ Яловецкий, пробиравшийся к себе в Замоскворечье, и принес неожиданное распоряжение: мне с дружиной передвинуться в Симонову слободку, чтобы подкрепить Замоскворечье и вместе с тем попытаться войти в сношения с Крутицкими казармами, где стояли расположенные к нам, по сведениям военной организации, полки. «Там, — сказал Яловецкий, — вы будете иметь прочную опору среди исключительно рабочего населения Симоновой слободы». Эта переброска на другой конец Москвы не особенно улыбалась нам всем, и часть дружины осталась на М. Бронной. Порядок переброски был такой: сборным пунктом было назначено Алексеевское училище, или на Николо-Ямской, или на Алексеевской. Каждый дружинник должен был добраться туда в одиночном порядке к шести часам вечера. Оттуда мы все вместе должны были идти в Симоново.

Придя в Алексеевское училище к шести часам, я уже нашел в сборе большинство дружинников. Там же ожидали меня «Евгений» и «Ермил Иванович», с интересом расспрашивавшие меня о том, что делается в городе, и, в свою очередь, осведомившие меня о разгроме эсеровской боевой дружины в реальном училище Фидлера. Дело происходило так: несмотря на общее мнение о ненадежности этого места, боевая дружина эсеров собралась там и, по-видимому, собиралась захватить почтамт, но выходы на Чистопрудный бульвар оказались заняты пехотой, а на углу Машкова переулка с Лобковским стояли два орудия. Офицер, командовавший отрядом, предложил сдаться, но, получив ответ, что «боевая дружина партии с. — р. умирает, но не сдается», открыл артиллерийский огонь, после которого находившиеся в реальном училище Фидлера сдались. Вероятно, части дружины удалось выбраться. Среди захваченных находился и известный впоследствии по фронту Учредительного собрания эсер Б. К. Фортунатов, расстрелянный Колчаком[2095].

Разгром эсеровской дружины был большим ударом: она была многочисленна и хорошо вооружена. Буржуазия, относясь с подозрением к нам, охотно жертвовала на вооружение эсерам. Мне хотелось бы, чтобы мое описание осады Фидлера не было понято как упрек эсерам в недостатке мужества. Боевые дружины того времени, набранные из неопытных и необстрелянных людей, находящиеся под командой неопытных начальников, обладали всеми достоинствами и недостатками добровольческих частей: иногда проявляли удивительный героизм, иногда неожиданно впадали в панику. Это бывало решительно со всеми действовавшими тогда дружинами. Дело не в том, чтобы не бежать, а в том, чтобы суметь вовремя вернуться и возобновить нападение. Через неделю на Пресне я встретился с эсерами, и среди них были удивительные по мужеству люди, как, например, «Медведь», повешенный впоследствии по делу о Фонарном переулке, или «Володя» (Мазурин), первая жертва военно-полевых судов в Москве.

«Евгений» и «Ермил Иванович» увели меня на совещание, происходившее в каком-то доме в каком-то из Коломенских переулков. Кроме нас троих, там присутствовали еще два неизвестных мне товарища. Речь шла вот о чем: где-то на путях Московско-Курской ж.д. стоял вагон с пулеметами и патронами к ним под охраной взвода солдат Ростовского полка с одним офицером. «Ермил Иванович» предложил напасть силами своей железнодорожной дружины на этот вагон, но просил меня обеспечить ему тыл и отвлечь от него внимание нападением на взвод солдат, охранявший участок на Николо-Ямской. Я согласился, но указал на ранее данные мне задания — идти в Симоново. «Прекрасно, — сказал „Евгений“, — вы и идите в Симоново; только сделайте по дороге то, о чем вас просит „Ермил Иванович“».

Я вернулся в училище часам к восьми. Дружину я застал в большом возбуждении. Меня окружили и самым резким образом требовали отмены путешествия в Симоново. «Какой смысл нам идти туда? Все мы живем в Центральном районе, там у нас все связи, там у нас налаживалось дело. Вместо этого мы только перемещаемся». Особенно волновался и возбуждал других уже пожилой дружинник восточного типа, недавно приехавший из Туркестана. Я сам разделял все опасения дружины, но, будучи связан организационной дисциплиной, постарался успокоить дружину сначала уговорами, а потом твердостью. Я предложил желающим уйти, но сказал, что у них отбирается оружие, а об их недисциплинированном поведении будет сообщено во все партийные организации. Это подействовало: желающих уйти не оказалось. Только упомянутый дружинник волновался и требовал, чтобы каждый шаг дружины обсуждался всей дружиной. «В конце концов нас всех перебьют случайные пули», — говорил он. На это я ответил, что все операции обсуждаются мной совместно с десятниками и что время митингования кончилось. После этого мы двинулись. Того дружинника я поместил ближе к себе, чтобы за ним наблюдать.