Наступал вечер. Проходившие приносили известия о том, что семеновцы уже стоят на Кудринской площади. Несколько раз по Верхне-Прудовой проскакали казаки, тогда как накануне, когда проходили на Пресню, мы решительно никого не видали. Вечером я отправился с двумя дружинниками на разведку за Пресненскую заставу к Камер-Коллежскому валу. Сумрачно выглядывало из мрака сгоревшее здание у заставы. Людей не было. Тревожно лаяли собаки, и лай их, начавшись издали, распространялся и подхватывался другими и слышался все ближе и ближе. «Слышите, окружают», — сказал мне один из дружинников. «Почему вы знаете?» — «А по лаю: собака зря лаять не станет. А может, просто верхним чутьем чувствую». К ночи мы вернулись обратно. Едва я напился чаю, как пришел «Горький» и позвал меня на совещание.

На совещании были, кроме нас с «Горьким», представители пресненских рабочих, представители партий и начальники дружин. Началось заседание информационным докладом, который сводился к тому, что теперь Пресня является единственным очагом восстания и что завтра, по-видимому, предстоит решительный натиск. Кто-то поставил вопрос, имеет ли смысл продолжать сопротивление и не проще ли всем разойтись, не подставляя рабочее население Пресни под удар. На это было отвечено, что слишком поздно: Пресня окружена (таким образом, дружинник был прав), и бой неизбежен. Стали выяснять ресурсы, оказалась главная бедность в патронах, причем благодаря разнородности оружия вопрос этот особенно трудно разрешим. Кто-то заговорил о необходимости укрыть особенно скомпрометированных лиц. На это возразил «Медведь», что есть люди с особыми приметами, например — он сам (маленькая плешь сбоку) или Седой, и с великолепной беспечностью прибавил, что это — последний вопрос, о котором следует думать. В окончательном итоге было принято решение, если позволят обстоятельства, с завтрашнего дня начать эвакуацию Пресни. Затем зашла речь о пленных и о том, что делать с ними. Решено было немедленно допросить их, чтобы выяснить, кого из пленных можно завтра отпустить. Затем заседание закрылось.

Я пошел взглянуть на пленных. Они помещались в одной из комнат казармы для рабочих. Помню, когда открылась дверь, на меня метнулся взгляд одного из заключенных — взгляд, в котором я почувствовал всю предсмертную тоску человеческого существа, не знающего, что ему приносит эта открывающаяся дверь. Среди заключенных был корреспондент какой-то французской газеты, арестованный дружинниками за попытку фотографировать баррикаду. Комиссия опрашивала пленных с полной благожелательностью, и в отношении к ним не было никакой предвзятой жестокости.

Немного погодя Седой послал меня, Мазурина и еще одного дружинника к баррикаде у Пресненского моста. Мы пришли туда, сменили и стали прислушиваться. Все было спокойно. Город спал. Изредка вдали раздавались одиночные выстрелы. Мы присели на ступеньках какого-то дома. Мазурин взглянул на него и сказал: «А знаете, ведь в этом доме сейчас лежит тело расстрелянного Войлошникова». Затем он рассказал, как происходил этот расстрел.

Войлошников был начальником московской сыскной полиции и проживал в районе Пресни. Как только его обнаружили, привели, назначили суд. Суд приговорил его к смертной казни. Войлошников спокойно выслушал приговор и попросил разрешения проститься с семьей. Это ему позволили, а затем он был расстрелян. Все время держал себя с большим мужеством и достоинством. Таков был рассказ Мазурина. Я выразил сомнение в целесообразности расстрела человека, который никакого отношения к политическим делам не имел, а был специалистом по ловле уголовных преступников. Мазурин стал горячо доказывать мне, что сыскная полиция работает рука об руку с охранкой и что у Войлошникова при обыске были найдены компрометирующие в этом отношении документы. Не знаю, прав ли он был, но мне пришлось год спустя выслушать другую сторону в этом деле. Я ехал по партийным делам в Петроград, и моей соседкой в купе оказалась свояченица Войлошникова, которая жила с ним и его семьей. И вот она рассказывала своим спутникам об аресте Войлошникова, о его прощании с семьей, и уверяла, что компрометирующие Войлошникова документы были просто списком разыскиваемых уголовных преступников.

В этих разговорах прошла наша смена, и мы отправились спать. Улегся я на скамье в столовой и сейчас же заснул. Проснулся от поталкивания в бок. Смотрю, стоит около скамьи Седой и говорит: «Пора! Глотните стакан чаю, возьмите пяток и отправляйтесь к Пресненскому мосту! Там уже есть пять дружинников, но нужно подкрепление». Я взял свою винтовку с пятью патронами. Ко мне присоединились Петр Иванович Барсов, П. А. Михайлов и еще двое неизвестных дружинников, и мы отправились. Светало. Над головой был потолок из пуль, которые с пением пролетали по разным направлениям. Мы вышли на Среднюю Пресню, а оттуда дворами и около заборов, чтобы избегнуть внимания колокольни, пробрались к пресненским баням и к баррикаде у Пресненского моста. Тех пяти, которые нуждались в нашем подкреплении, не было. Разыскивая их, мы по одиночке перебежали на другую сторону Большой Пресни, но и там никого не было. Никого не было и в Волковом переулке. А пули летели над нашими головами и пели.

Баррикада стояла на месте и мешала нам видеть, тогда как нас видели с колокольни. Нужно было все-таки отыскать противника, который держался вдали и был для нас недосягаем. Особенную досаду испытывал Петр Иванович со своим браунингом. Я посоветовал ему идти обратно в столовую. «Почему?» — «А какой толк от твоего браунинга?» — «А какой толк от твоих пяти пуль?» Возражение было правильное. Мы разбрелись в поисках мест, откуда противник был бы досягаем, и, кажется, в течение нескольких минут истратили свой небольшой запас патронов. Наше оружие превратилось в палки, и делать больше было нечего, тем более, что противник ограничивался обстрелом, не двигаясь ни на один шаг дальше. Мы покинули бесполезные и не нуждавшиеся больше в нас баррикады и вернулись в столовую. Туда же постепенно возвращались и все другие. Нам было рекомендовано стараться в одиночку выбираться с Пресни.

Мы уговорились с Петром Ивановичем искать временного приюта на университетской обсерватории. Он ушел; я несколько задержался. К сожалению, вышла ошибка. Я считал обсерваторией дом с вышкой в конце Средней Пресни. На месте недоразумение выяснилось, но семья рабочего, жившего в подвальчике, так мило предложила мне скрывать меня, пока можно будет выбраться, что я остался. Из верхнего этажа, пустовавшего по случаю выезда жильцов, были очень хорошо видны Пресненские пруды и оба моста — Пресненский и Горбатый. По Верхне-Прудовой располагались войска. На Горбатом мосту ставилась артиллерия и подготовлялся последний акт — расправа с обезоруженным врагом. Вскоре заговорили пушки, и бомбардировка беззащитной Прохоровской мануфактуры продолжалась до вечера. Изредка с Нижне-Прудовой доносились одиночные выстрелы — последние выстрелы шмидтовских дружинников, на которые войска отвечали бешеными залпами. Но страх перед безоружной Пресней был так силен, что войска не двигались с мест к баррикадам, которых некому и нечем было защищать. Вскоре начались пожары на Нижне-Прудовой, и зарево пожара, то затихая, то разгораясь, освещало грохотавшие пушки и молчаливо двигавшуюся прислугу. С наступлением ночи орудийный огонь прекратился, но ружейная перестрелка продолжалась всю ночь.