Но отсюда не следует, будто «арабскость» и арабская солидарность – идеологическая фикция.

В рассказах европейских путешественников XIX ст. по арабскому миру не раз цинично звучит, что араб понимает лишь язык силы, кулак, он наглеет, если ему уступать. Проще всего было бы объявить это клеветой. Но тот угодливый городской араб, который действительно не знал другого языка, кроме языка насилия, является исторической реальностью; а в глубине души он не менее горд и обидчив, чем самонадеянный европеец. Унижение, свойственное восточной культуре повседневности, – не за счет особенной духовной инертности арабов или турков, а в силу исторических причин, – требовало внутренней компенсации. Неискреннее повиновение сменялось агрессивностью, не всегда направленной на настоящего виновника или просто неадекватной. И. Ю. Крачковский вспоминает, как он спас араба, который истекал кровью на улице, порезанный ножами; это был школьный учитель, какие-то ученики за что-то отомстили. Для европейского быта ситуация необычно жестока, но известного арабиста это уже тогда не очень удивило.

Арабскость – это идеологический фантом, который представляет гордое чувство собственного достоинства человека, ищущего опоры своей личности в величественных исторических корнях. В отличие от панславизма, пангерманизма, пантюркизма она не прикрывает агрессивных намерений политиков, которые стремятся к мировой империи, – такие намерения, правда, у некоторых арабских лидеров были и есть, но они не выходят за пределы политической утопии. Скорее панарабизм порождает конкуренцию претензий.

Сегодня в конфликтах разных арабских государств с западным миром апелляция к арабской духовной сущности является в сущности давним защитным механизмом униженного индивида и может объяснить тот неожиданный антиамериканизм, который загорается сегодня в мире ислама, как степной пожар. Антизападные и особенно антиамериканские настроения, как и вспышки враждебности к евреям, не следует оценивать как справедливую или, напротив, неадекватную реакцию на реальные события: тогда они останутся тайной, поскольку – в отличие от англичан или французов – американцы вообще практически не присутствовали в арабском мире, а евреи Израиля совсем не похожи на хорошо знакомых арабам магрибинских или йеменских евреев.

С точки зрения этнической солидарности, умма арабийа существенно отличается от других исламских народов.

На востоке султаната распростерлись земли Ирана, который имеет собственную древнюю этнокультурную историю и был обособлен религиозно как шиитское государство. Исламский Афганистан имеет выразительное этническое ядро – пуштунов, и даже пестрый Пакистан резко выделяется в мире ислама в отдельную целостность, как исламизированая Индия.

Турецкий элемент в султанате был правящим, и при всей консервативности империи Османов наиболее способен к модернизации. В начале XX века империя превратилась из исламской в турецкую, а затем среди обломков Порты осталась авторитарная националистическая Турция Кемаля Ататюрка, который решительно модернизировал быт и культуру. После смерти диктатора и вождя Турция медленно эволюционировала в направлении западной демократии, не признавая младотурков преступниками, но и не допуская возвращения агрессивных рецидивов прошлого. Еще до Кемаля и еще до младотурецкой революции в Турции развивалось европеизированное образование и культура. Сегодня Турция политически принадлежит Европе, хотя время от времени балансировала между угрожающим преимуществом своих исламистов и авторитарным правлением своих генералов.

Арабский же мир оставался колыбелью исламской древности. Арабы составляли культурную периферию Османской империи как носители самых глубоких традиций древней религии и поэзии – традиций блестящих, но очень далеких.

Это хорошо видно на примере арабского образования.

Начальные знания во всем исламском мире преподавались муллами в школах при мечетях; средним учебным заведением оставалось медресе, где учили основам калама и фикха, но, как вспоминает Садруддин Айни, после медресе он умел читать Коран только по своему собственному экземпляру: во всем мире ислама фактически все заучивалось на арабском языке наизусть.[785] Вся совокупность знаний, ориентированная на Коран, оставалась арабской и арабоязычной. Поэзия стран ислама, даже если она была не арабоязычной, использовала формы, сотворенные арабской литературой, а у большинства тюркоязычных и ираноязычных стран ислама литературные произведения писались также и на арабском языке.

«Исламские науки» разделяются на три круга: 1) арабская словесность (аль арабийат арабисм), 2) науки о вере и законах (аш-шариат), 3) философские науки (аль-хикемийат), куда относятся также логика, математика, география, медицина и природоведение. Аль арабийат арабисм охватывала 12 или 13 филологических наук, включая риторику и «науку о чтении Корана» – ильму-ль-караат.[786] Таким образом, «исламская наука» есть в первую очередь филологическая арабистика, а также исламское богословие, исламское правоведение (фикх) и ассимилированная арабами античная философия и натурфилософия.

Высшие исламские учебные заведения («университеты») расположены были в первую очередь в арабских эялетах Османской империи (в столице Египта Каире, в Дамаске и Халебе (Алеппо) в Сирии, в ливанском Триполи, а также в Магрибе). Египетский аль-Джами аль-Азгар, комплекс мечетей со школой-медресе и священное убежище, основанное вместе с новой столицей Каиром в X ст. н. э., являлся с XVIII века общемусульманским центром традиционного образования и «исламских наук», а также центром антизападнического движения.

Окончание исламского университета иногда позволяет выпускнику стать юристом, преподавателем, журналистом, но в основном обрекает на безработицу. Не случайно среди студентов влиятельны «безумцы Аллаха», которые свою энергию реализуют в разных экстремистских действиях.

Таким образом, арабская культура оставалась основой, на которой происходила трансляция культуры во всей умма исламийа, но в исламском культурном пространстве не существовало отдельного общества – умма арабийа. Неминуемо пришла пора формирования модерной арабской культуры, в том числе арабской литературы новейших жанров, а также театра и особенно кино; интересно, что европейские арабисты очень долго не замечали новейшую арабскую литературу – она представлялась далеко не таким самобытным и ярким явлением, как старинная арабская культура.