В газетах уже сомкнулись волны над судьбой тех двоих, уже о них и «гав-не-брехав», а они где-то близко ли, далеко ли, но, конечно, порознь друг от друга, в разных партиях, эшелонах или вагонах, уже под командой людей, для которых они только арестанты, во власти людей, которые не читали их писаний, не слышали речей. Там они где-то со своими вещевыми мешочками, в которых все, что осталось для жизни, – все на тебе или под головой на нарах. А впереди – 7 и 5 (А. Твардовский. Новомирский дневник. Т. 1. С. 429–430).

Процесс Синявского – первый открытый политический процесс при советской власти, когда обвиняемые от начала до конца – от предварительного следствия до последнего слова – не признавали себя виновными и приняли приговор как настоящие люди.

Нужно помнить, что Синявский и Даниэль первыми принимают бой после чуть ли не пятидесятилетнего молчания. Их пример велик, их героизм бесспорен…

Синявский и Даниэль сумели удержать процесс на литературоведческой грани, в лесах гротеска и научной фантастики, не признаваясь и не признавшись в антисоветской деятельности, требуя уважения к свободе творчества, к свободе совести. В этом великая принципиальность этого процесса.

Подумай, старый товарищ! В мужестве Синявского и Даниэля, в их благородстве, в их победе есть капля и нашей с тобой крови, наших страданий, нашей борьбы против унижений, лжи, против убийц и предателей всех мастей.

Синявский и Даниэль осуждены именно за то, что они писатели, ни за что другое. Нельзя судить человека, видевшего сталинское время и рассказавшего об этом, за клевету или антисоветскую агитацию.

Как можно обвинять писателя в том, что он хочет печататься?

И если для этого нужны псевдонимы, пусть будут псевдонимы; в этом нет ничего зазорного. Какой же путь к печатанию?

Нет, Даниэль и Синявский не двурушники, а борцы за свободу творчества, за свободу слова (Цена метафоры. С. 516–525).

Человек, переживший ужасы того страшного времени, не может не волноваться, когда ему вдруг кажется, что в теперешней жизни он видит рецидивы прошлого, и тогда выражение этого беспокойства в резкой форме вполне правомерно. Я утверждаю, что в «Письме старому другу» не содержится клеветы на советский строй и призыва к его свержению, и прошу суд не квалифицировать это произведение как антисоветское.

Сейчас издательство «Искусство» готовит к печати мой рукописный альманах «Чукоккала», начатый мной в 1914 г. Здесь есть много записей Горького, Блока, Леонида Андреева, Мандельштама, Гумилева, Ходасевича, Куприна, – вплоть до автора «Ив Денисовича», Новеллы Матвеевой и мн. др. Изд-во «Искусство» издаст это альманах фотографическим способом – в нем больше 700 страниц!! Я пишу комментарии чуть не к каждой странице. Иные комментарии очень пространны. Вряд ли я доживу до выхода этого издания в свет – но успех будет несомненный, несмотря на купюры. Как жаль, что Вас нет в Переделкине, я показал бы Вам весь этот драгоценный альманах (К. Чуковский. Т. 15. С. 590).

И уже через полтора года, – вспоминает А. Арканов, – эту пьесу играли 82 театра Советского Союза и три театра в странах народной демократии… (А. Арканов).

На партбюро в ИМЛИ выступила Светлана Аллилуева и спросила: «А почему вообще суд? Почему не дали прочитать, подумать, разобраться самим?»

В тот же день на итало-советском симпозиуме Чухрай в середине длинной речи сказал: «Когда меня месяц тому назад в Риме спрашивали о Терце и Аржаке, я говорил, что презираю их. Потому что их метод – уход от борьбы. Потому что надо бороться здесь. Но в идеологической борьбе надо иметь голову на плечах. Этот суд – чистый проигрыш. Сделали им мировую рекламу, оттолкнули друзей».