Сообщение о банде робингудов вызвало всеобщее оживление. Оказалось, каждый уже что-то слышал об этом, но не доверял слухам, а теперь, услыхав от доктора, все убедились в их справедливости. Выяснилось, что племянник подруги Надежды Петровны в Щурове на подобранные после грабежа грибзаготконторы деньги купил себе мотороллер. Гул голосов усилился, и Соломин заметил в нем нотки ликования. Теперь раздражение его стало еще сильнее, потому что гвалт застолья и всеобщая озадаченность необычайными событиями, напоминавшими карикатуру народного восстания, мешали ему потихоньку прокрасться к Дубровину, чтобы осведомиться о деньгах. Он откинулся назад и громко, с вызовом спросил:

– Что ж, товарищ Турчин, а не присоединиться ли вам к этой шайке? Дабы возглавить бунт и использовать наконец энергию масс, кристаллизовать ее или канализировать, как вам больше нравится? Ведь не о том ли вы мечтали на деле, развивая замысловатые ваши теории? Не пора ли раззудить плечо, Яков Борисович?

– Я подумаю, – отвечал Турчин, внимательно вглядевшись в Соломина. – Но, кажется, умельцы эти и без меня управятся.

Ирина Владимировна стала разливать коньяк себе и Алевтине, и Катя протянула свой стакан.

– Как знать, как знать, – возразил Соломин. – Я бы на вашем месте не упускал шанса. Помяните большевиков! Успех Ульянова состоял в решительности захвата власти, когда на это у него не имелось ни сил, ни ума, да и дерзости едва хватило. Но ведь хватило же! Созывайте своих анархических соратников, пускай докажут готовность к делу. Уверен, через неделю народные массы вынесут вас на пьедестал и…

– Да что ж вы радуетесь, Соломин? Случись такое, вам уж более никто не даст писать картинки. Кончится ваш Левитан одним махом.

– Как знать! Искусство ближе к вечности, чем что-либо.

– Опять слова… Когда петуха вам пустят и по миру отправят, вам не до умствований станет.

Что значит «опять»? Готов доказать. Смотрите. Умершего человека нельзя сфотографировать. Но его можно нарисовать по памяти или воскресить словами. А это как раз и значит, что, позволяя языку искусства говорить собой, вы причащаетесь вечности. Так что Левитан не кончится… Тем более, чем мы с вами отличаемся по существу? Я верю, что мироздание изменится, если человеческое существо проникнет сквозь точку озарения, сквозь пейзаж в неживую материю, которая, будучи оплодотворена творческим усилием, благодарно отзовется, и Творение станет более полным. Вы же верите, что мироздание способно к совершенству путем самосовершенствования индивидов, благодаря чему должна будет возникнуть самоорганизующаяся анархия. Одинаково безумные идеи!

– Опять вы бредите, – поморщился Турчин и отвернулся от Соломина. – А что, Владимир Семеныч, – обратился он к Дубровину, – много ли бунтовщики украли?

– Не знаю… Шиленский урон не называл. Только сказал еще, что последние два раза робингуды использовали машину, выкрашенную в точности как инкассаторский автомобиль…

Все снова загалдели. Соломин встал, подошел к Дубровину и шепнул ему на ухо:

– Прости, Владимир Семеныч, можно тебя на минуточку?

Дубровин, понурив голову, пошел за Соломиным, который провел его через коридор к окну.

– Дело совсем худо, – сказал мрачно Соломин, глядя сквозь стекло на почти голые ветки. – Она теперь еще и сопьется, сам видишь. Ты говорил с Натальей?

– Говорил. Отказала. Я еще кое с кем говорил о твоем деле… Туго пока. Никто с деньгами расставаться не хочет, а богатые особенно.

– Да я отдам! – вскричал Соломин. – У меня деньги вложены, их нельзя вынимать еще год, иначе я все проценты потеряю. Но отдам непременно, клянусь честью…

– Почему ты не хочешь сам у сестры спросить?

– Да чего уж теперь… – задумался Соломин. – Она ведь отказала. Ты хочешь, чтобы я еще раз унизился?

– Я считаю, что твое дело семейное и решаться должно полюбовно. Впрочем, я попробую еще у кое-кого спросить.

– У Шиленского?

– Шиленский отказал уже. Даже слушать не стал… Кажется, его робингуды сильно беспокоят…

– Что же делать? Что же делать?.. – постукивая кулаком по подоконнику, произнес Соломин.

– Петя, милый… – сказал Дубровин, беря его за локоть и краснея. – Прости меня за прямоту, но послушай старика… Прошу тебя, давай найдем в Москве лечебницу, мы постараемся, а?..

– Как же ты не понимаешь, что здесь ничуть не дешевле, а наверняка и дороже, и кругом сплошные шарлатаны, а не наркологи? Здесь лечиться исключено!

– Но… почему бы тебе все-таки не плюнуть на проценты?

– Как можно совсем остаться без денег? Ты же сам знаешь: планируешь дело на одну сумму, а выходит вдвое дороже…

«Это правда…» – подумал Дубровин. Он вспомнил разговор с Натальей Андреевной, пригрозившей лишить больницу довольствия и накричавшей на него за то, что посмел потворствовать ее брату. Он втянул голову в плечи и сказал скрепя сердце:

– Мужайся, Петя. Мне ли тебе объяснять, что есть ситуации, в которых помощи ждать не от кого… даже от Бога.

– Не от кого… не от кого… – повторил Соломин, погружаясь в напряженное размышление.

Дубровин, тяжело вздыхая, выбил трубку и в смятении вернулся в столовую, где немедленно выпил еще коньяку.

«Деньги… деньги… снова проклятые деньги, – думал Соломин, возвращаясь в столовую, где раскрасневшаяся от выпивки Катя стояла у окна и, прикусив губу, что-то искала в мобильном телефоне. – Опять спасение в деньгах…»

Соломин механически налил себе коньяк, глотнул и задохнулся им, закашлялся. Беря салфетку и вытирая рот и подбородок, он думал: «Дом продать? В землянку съехать? Полярники жили в брезентовых лачугах, печки работали на солярке, снаружи минус пятьдесят, буря… И я проживу…» Надежда Петровна протянула ему тарелку с салатом и пирожком, Алевтина попросила передать корзинку с хлебом, но он не ответил и продолжал думать, как проведет зиму на берегу, сожалел о том, что красками на морозе не попишешь, а как было бы прекрасно писать с середины реки – с недоступной раньше точки… «Я-то проживу, – заключил он. – А как же Катя?..»

За столом снова зашла речь о робингудах, и Соломина вдруг как ударило: этой зимой, когда вторую неделю стояли морозы, он проезжал через Весьегожск и у магазина, у подвального окошка, из которого била струя пара, увидел двух греющихся молодых бичей. Один, опухший, краснорожий, был без шапки и варежек. Соломин подивился беспечности бича, развернул машину и, остановившись, вышел, чтобы отдать ему свою шапку и перчатки. Он разговорился с бичами и, слово за слово, начал их ругать: умолял бросить пить и взяться за ум.

– Да чего уж, – вдруг, улыбаясь, ответил бич в новой шапке, глотнув из горла и передавая бутылку приятелю. – Скоро народ залютует, недолго мучиться осталось. – При этом он шевельнулся и приоткрыл полу, из-под которой вороньим крылом коротко блеснул ствол обреза.

Тогда Соломин поразился этим словам, какой-то их близостью и в то же время противоположностью Турчину, Чаусову, тому миру, в котором он видел себя… Это круглолицее беззаботное существо, хлеставшее водку на жутком морозе в облаке пара, показалось ему соприродным тому времени, в котором он пытался себя понять, как если бы это был не человек, а гений места, некий дух-хранитель ландшафта, куда Соломин пытался проникнуть умом и душою… Простота и добродушие, с которыми спитой, с лицом-подушкой парень, гроза бездомных собак, почитавший собачатину за деликатес, отнесся к своей и мировой судьбине, поразили Соломина. Но он никак не мог понять: почему это человеческое существо тронуло его в самое сердце, опрокинув неколебимые в понимании его – Соломина, Турчина, Чаусова, даже милейшего Дубровина ценности.