модель - греческая и латинская филология. Это влекло за собой отсутствие интереса к современному Востоку; все, что представлялось ценным в Азии, лежало глубоко в прошлом, доступное лишь в сомнительном наследстве письменных текстов и материальных реликвий, на интерпретационную монополию которых претендовала азиатская или египетская археология. Древний Египет был заново открыт учеными, сопровождавшими Бонапарта в его экспедиции по Нилу в 1798 году. Это положило начало непрерывной истории египтологии, в которой французы, англичане, немцы и итальянцы долгое время играли более значительную роль, чем сами египтологи. В Месопотамии археологические раскопки начались во втором десятилетии века при поддержке (как позднее в Анатолии и Иране) британских консульских чиновников. Эти люди были хорошо образованы и, зачастую не имея других занятий, могли приложить руку к изучению Ближнего Востока, подобно тому как армейские офицеры сыграли большую роль в раскрытии прошлого Индии.

В 1801 г. Томас Брюс, седьмой граф Элгин, а в то время посол Великобритании при Блистательной Порте, получил от османского правительства разрешение вывезти в Лондон значительные части фризов Парфенона (уже сильно поврежденных венецианцами и турками) - знаменитые Элгинские мраморы. Сто лет спустя, когда с середины века археология стала все более профессиональной, государственные музеи и частные коллекционеры в ведущих европейских странах накопили огромное количество восточных "древностей" наряду с сокровищами из Древней Греции и Рима. Рукописи всех культур попадали в специальные отделы великих западных библиотек. В таких регионах, как Восточная Азия, где колониальный контроль был более неуловим, рынок помогал приобретать предметы искусства (каменные свидетельства были менее распространены, чем в Европе, из-за местных традиций деревянного строительства). Но были и массовые кражи, как, например, в Китае во время Второй опиумной войны (1858-60 гг.), кульминацией которой стало разграбление и сожжение Летнего дворца в Пекине английскими и французскими войсками, а также во время иностранной оккупации имперской столицы после поражения Боксерского восстания летом 1900 года. Вскоре после начала века сотни тысяч документов IV-XI веков были "приобретены" за символическую цену и вывезены из пещер близ Дуньхуана (современная северо-западная провинция Ганьсу) в европейские библиотеки и музеи. Однако археология была не просто колониальным увлечением: она могла служить и служила формированию чувства национальной принадлежности, обнаруживая культурные корни задолго до исторических вторжений, зафиксированных в письменных документах.

Начиная с XIX в. материальное освоение европейцами (и североамериканцами) Азии, Северной Африки и Центральной Америки позволило вырвать из песчаного или тропического забвения множество реликвий прошлого, возможно, спасти от уничтожения другие, заложить основы научных знаний о египетских гробницах и китайской керамике, скульптуре майя и камбоджийских храмах, персидских надписях и вавилонских рельефах. Сомнения в правильности действий Запада в то время высказывались редко, а правительства коренных народов иногда давали согласие на проведение раскопок и вывоз за границу культурных ценностей. Только после окончания колониальной эпохи общественность осознала правовые и этические проблемы, связанные с подобными грабежами.

В 1780 г. лишь немногие специалисты в Европе имели лингвистический доступ к религиям, философиям, литературе и историческим документам других частей света, а восточные предметы терялись среди пестрого разнообразия княжеских "чудо-камер". Однако к 1910 г. весьма изощренное академическое изучение Востока во Франции, Германии, России, Великобритании и США владело и продолжало пополнять колоссальный запас знаний о зарубежных цивилизациях. Археология, востоковедение и сравнительное религиоведение (новая дисциплина, зародившаяся в Оксфорде в 1870-х годах под руководством саксонского ученого Фридриха Макса Мюллера) стали одними из титанических достижений гуманитарных наук XIX века. Однако современные неевропейские общества, в которых не было письменности и практически отсутствовала городская жизнь, не могли быть изучены методами восточной филологии. Профессиональный интерес к этим "примитивным" народам, или, как их тогда называли по-немецки, "натурвелькерам", вызвала возникшая в 1860-х годах наука этнология. В первые десятилетия своего существования эта новая наука была тесно связана с эволюционистскими теориями общего развития человечества и искала в других частях света социальные условия, которые для западных людей представляли более раннюю стадию развития, давно оставленную ими позади. Многие из первых этнологов не путешествовали сами. Одни классифицировали и интерпретировали инструменты, оружие, одежду и культовые предметы, собранные научными экспедициями и колониальными армиями, другие пытались выявить основные закономерности, скрытые в народных мифах. Стремление эпохи Просвещения создать общую "науку о человеке", всеобъемлющую "антропологию", со временем уступило место детальным исследованиям отдельных этнических групп.

Бронислав Малиновский (поляк) и Франц Боас (американский эмигрант из Вестфалии), работая независимо друг от друга, превратили этнологию (или антропологию, как ее называл Боас) из умозрительной теории, основанной на разрозненном анекдотическом материале, в науку, в которой центральное место занимают эмпирические процедуры, предполагающие длительное наблюдение за участниками. К 1920 году смена парадигмы была завершена, и теперь стало возможным и нормальным описывать характерную логику, лежащую в основе того или иного незападного общества. Это имело парадоксальный эффект. С одной стороны, несмотря на многочисленные связи с колониализмом, этнологический дискурс был относительно нерасистским. В частности, теория "культурного релятивизма" Франца Боаса была весомым аргументом против расистских настроений. С другой стороны, переход от полномасштабного эволюционизма к новому акценту на специализированных методах исследования оторвал неграмотные общества от всеобъемлющей истории человеческого рода, поместив их в свое собственное пространство вне рамок истории и социологии. Это также породило определенную изоляцию этнологии/антропологии среди наук, наименее заметную по отношению к той социологии, которую практиковал Эмиль Дюркгейм во Франции. Только в 1970-е годы, когда героический период описания и классификации этнических групп по всему миру был, по сути, завершен, антропология начала оказывать существенное влияние на другие гуманитарные и социальные науки.

Много споров вызвал вопрос о том, следует ли считать востоковедение, археологию и этнологию подручными колониализма. Совершенно очевидно, что простое существование империи открывало благодатные возможности для многих наук, таких как ботаника, зоология или тропическая медицина. Но в остальном баланс должен быть неоднозначным. С одной стороны, с позиции начала XXI века самонадеянная убежденность европейских ученых во всеобщем превосходстве собственной цивилизации поистине поразительна. Однако это предположение подтверждается значительными успехами в изучении других культур, причем успехами, не лишенными сугубо практической стороны, поскольку, обладая хорошими картами, лингвистической грамотностью, знанием нравов и обычаев других людей, легче их завоевывать, управлять и эксплуатировать. В этом смысле можно сказать, что востоковедение и этнология (иногда вопреки намерениям их представителей) производили знания ради колониального господства. С другой стороны, сомнительно, насколько эти знания были действительно полезны и насколько они служили практическим целям. Попытки поставить колониальное господство на научную основу стали политической задачей только после Первой мировой войны, и то в качестве основных экспертов выступали экономисты, а не этнологи. До 1914 г. этнологи и, что еще