Занявшись проституцией, я потерял душевное расположение к занятию любовью.

Через несколько недель мне должно было исполниться тридцать восемь лет. Щедрость наступившей весны была, как всегда, удивительна. Воздух, промытый многомесячными дождями, был до того чист, что я, занимаясь своим продажным ремеслом, старался располагаться лицом к свету. Свой балкон, где цвели тюльпаны и гвоздики, я превратил в просторное поле и с радостью проводил там время. Пчел, прилетавших опылять мои цветы, я поил водой, я чувствовал себя принцем карманного королевства, где мирно сосуществовали все сословия. Однажды в чудесный день конца мая – была суббота, – часов в пять кто-то позвонил в дверь. Я недавно высвободился из объятий матери семейства, графолога при полицейском суде, приехавшей из Велизи и оставившей у меня сумки с покупками, чтобы позже забрать их. Теперь я ждал ливанку по имени Мириам, позвонившую мне накануне по рекомендации подруги. Она говорила с сильным акцентом, перекатывая «р» на языке, как булыжники. Гостья оказалась огромной, да еще на высоченных каблуках, с копной черных, обильно сдобренных лаком волос. Слой румян у нее на лице был такой, что я заподозрил, что она скрывает с его помощью прыщи. На челюстях и у ушей румяна образовали комки. Я разделся первым, как того требовал ритуал: товар надо показать лицом, да и «штуку» предъявить невредно. Она попросила меня задернуть занавески – иначе она, видите ли, стеснялась. Сама осталась в панталонах и лифчике, да еще прикрывала руками грудь и живот, не смея даже глянуть на мое орудие труда, находившееся в состоянии полувозбуждения. Где-то за стенкой бубнило радио. Я предложил ей лечь, но она отказалась.

– Я предпочитаю, чтобы мы сначала поговорили.

– Сколько угодно, я не тороплюсь.

Я заметил, что ее ливанский акцент превратился в русский, но какой-то пародийный. Я приготовился к захватывающей беседе об изменении климата и о том, как трудно найти в Париже такси. Было жаль, что задернуты занавески, а то бы я полюбовался наступлением сумерек. За беседой моя клиентка приняла позу зародыша. Я массировал ей затылок, плечи, грел своим дыханием ее ледяные руки и ноги. Смеркалось, обстановка становилась естественнее. Когда она расслабилась, я проверил пальцем ситуацию у нее между ног, думая, что последует какой-то отзыв. Но там было сухо, настоящая сухая листва после летнего зноя.

– Поцелуйте меня! – неожиданно потребовала она театральным тоном.

– Сожалею, я не целуюсь…

– Пожалуйста, за дополнительную плату.

– Нет, мой рот не… не продается.

Произнося эту фразу, я понимал, насколько она нелепа. Клиентка схватила свою сумочку, порылась в ней, достала две купюры по сто евро.

– А за эти деньги будешь целоваться?

У нее разом пропал акцент. Мне бы выставить ее вон в наказание за такое обращение. Взять хотя бы тыканье! Но мне, наоборот, стало весело. Она поднимала ставки, игра начиналась.

– По-моему, вы не поняли. На работе я не целуюсь.

После этих слов она набросилась на меня и попыталась разжать мне рот языком. К своему собственному удивлению, я не смог подчиниться, настолько мало во мне в ту пору оставалось нежности. Я оттолкнул ее.

– Прекратите, пожалуйста.

Но она упорствовала, трепетала ноздрями, это становилось невыносимо. Она не убирала язык, лизала мне кончик носа. От нее сладко пахло. Я убрал ее подбородок от своего. Теперь отдать ей деньги – и пусть выметается. Терпеть не могу женщин, создающих проблемы. Мало-помалу у нас с ней завязалась настоящая драка: я стискивал ей ладонями виски, от усилия у меня уже дрожали руки, а она, выгибаясь всем телом, рвалась ко мне. Когда я уже подумывал о том, чтобы принять предложенную ею плату и смириться, моя левая рука что-то неожиданно ухватила, словно оторвала лоскут вуали. У меня в ладони осталась часть лица этой женщины, кусок маски. Она вскрикнула и зарылась лицом в подушку. Я встал, натянул желтые трусы, разрисованные собирающими мед пчелками, – я ношу их в хорошую погоду, – и раздвинул занавески. Гротескную сцену озарило ярким светом.

– Предпочитаю остановиться на этом Заберите свои деньги.

Она хныкала, как обиженный ребенок.

– Хорошо, только отвернитесь.

Что за церемонии! Разве что у нее какая-нибудь постыдная болезнь, которую лучше прятать, – волчанка, воспаленная угревая сыпь, страшное уродство. Торопясь выпроводить ее, я встал лицом к литографии Титуса Кармеля, которая досталась мне после развода. На ней был изображен стоящий на ребре параллелепипед с мятым, как бумага, углом. Морщащийся, словно страница или как ткань, камень, заражение одного вещества другим, – эта идея всегда казалась мне соблазнительной. В стекле рамки отражалась, как в зеркале, вся комната, и я помимо своего желания подглядывал за гостьей. Та уже оделась и теперь пыталась отодрать от щеки остаток маски, свисавший, как наполовину оторванная стеновая панель. Она с громким хлопком отлепила пластырь и сняла парик. Я был заинтригован: ее действия наводили на мысль о снимающей грим актрисе и о прооперированном, которому хирург показывает его новое лицо. Она бросила парик и маску в сумку, повернула ручку двери. Но, прежде чем перешагнуть через порог, заколебалась и напоследок оглянулась. В стекле, вперемежку с четкими геометрическими линиями, я увидел отражение лица, которое тут же узнал.

Мне бы быть польщенным, но я болезненно поморщился. Как я сразу не узнал этот искрящийся взгляд!

– Зачем ты пришла, чего тебе надо?

Дора смело смотрела мне в глаза, ее щеки пылали от смущения. Она похудела, глаза были печальные, тревожные. Оба почувствовали дуновение, словно нас осенило черным крылом измены.

Не справившись с волнением, я рявкнул:

– К чему этот дурацкий грим?

– От страха, что ты меня прогонишь.

Удивление боролось во мне с горечью. Раны, кое-как залеченные временем, снова открылись. Неправда, что наши мольбы остаются неуслышанными. Нет, они исполняются, только слишком поздно, когда это уже не имеет прежнего значения. Два года я только на то и надеялся, что Дора подаст мне знак, и вот перегорел, ее внезапное возвращение оставило меня равнодушным.

– Чего ты хочешь?

– Просто тебя.

– Тебе не откажешь в чувстве юмора.

– То есть?

– Ты ушла из моей жизни.

– Врешь!

– Я люблю другую.

– Я тебе не верю.

Внезапно я похолодел. Откуда в ней столько самоуверенности? Она снова уселась на постель. Падавший на нее искоса свет омолодил ее лицо, расправлявшееся после маски. Лицо – живое существо, оно бесконечно изменчиво, способно принимать самые разные оттенки, на крах и на возрождение ему достаточно считанных мгновений. Ее смуглая кожа резко контрастировала с волосами, осветленными льющимся в окно солнечным светом. Она походила на сияющую девчонку, выпрашивавшую у меня снисхождения. У нее был обезоруживающий взгляд, полный уверенности в том, что она снова желанна. В другом человеке нас трогает не то, что он делает, чтобы нас соблазнить, а то, чем он оказывается помимо своей воли, высвеченный лучом, бьющим в чарующие бездны. Я мгновенно осознал, что у меня не хватит сил прогнать Дору, тем более покарать ее, что она сделает со мной все, что захочет. Когда она заговорила, у меня стиснуло горло, по коже побежали мурашки. Мой отказ поцеловать ее в губы огорчил ее до слез, призналась она. Я разрывался между побуждением вышвырнуть ее за дверь и желанием броситься к ее ногам, чувствовал двойную потребность: принять ее обратно и наказать.