– Слушай, Себ, ты и так все знаешь, что толку мусолить?

Она холила и лелеяла меня, как раба, ублажающая своего пашу. Стоило ей появиться и бросить на меня взгляд своих больших глаз, как у меня внутри вспыхивал пожар. Ее круглый животик был мягким, как пух. Ночью мы спали, крепко обнявшись, ни разу не шелохнувшись до самого пробуждения, как будто стремясь уничтожить всех, кто осмелится вклиниться между нами.

Каждое утро я упрашивал Дору отменить ее решение, живописал подводные камни проституции. Я не мог постигнуть этот ее невероятный вираж, тем более не мог допустить, что причиной стал только мой ультиматум. Я не смел предположить, что она делает это из любви ко мне, хотя имел прямо перед глазами тысячи примеров девушек, продававших себя ради прекрасных глаз мерзавцев, к которым они питали расположение. Я подробно рассказывал ей о своих разочарованиях, признавался, что устал от торговли собственным телом. Она мягко меня осаживала: договор есть договор. Я пожелал, чтобы мы разделили общую судьбу, и она послушалась. Тогда я торжественно освобождал ее от ее клятвы. Слишком поздно: механизм был уже запущен. Я терял терпение, задавал тысячи неделикатных вопросов про ее первых клиентов, подозревал ее в любви к этому занятию. Если последнее было верно, вирус присутствовал у нее в крови, а я послужил только возбудителем. Нет, да будет мне известно, она находит это отталкивающим и делает все только ради меня. Как я могу быть настолько непоследовательным: сначала заставлять, а потом отговаривать? Я продолжал усердствовать:

– Уедем из Франции, я уволюсь с государственной службы. Меня здесь ничто не удерживает, у меня нет больше ни друзей, ни семьи, дети меня отвергли.

Но нежное лассо ее взгляда усмиряло меня.

– Я вернулась, чтобы поддержать тебя, Себастьян, вернуть тебе веру в себя.

Эти речи пугали своим подтекстом. В довершение всего, начав торговать телом, она стала еще религиознее, чем прежде. Не прошло и месяца, как у нее начался этап безудержного энтузиазма. В разговорах она то и дело повторяла словечко «человеколюбие». Пребывание у матери Терезы стало для нее потрясением. Она обнаружила там самоотречение, беспримерную самоотверженность. Снова ей не удавалось сделать выбор между христианством и иудаизмом – обе религии она находила восхитительными. Теперь я с ней уже не боролся, но меня тревожила эта клерикальная тарабарщина. Мне было страшно, моя прекрасная возлюбленная выскальзывала у меня из рук, проваливалась в пропасть и могла утянуть следом за собой меня, если я не остановлю ее.

А потом настал день, когда Дора отбросила всякую сдержанность и превратилась в воинственную поборницу плотского самопожертвования. Она без промедления достигла коммерческого успеха, ее первые шаги на этом поприще сопровождались успехом, от клиентов не было отбоя. Она принимала одиноких подгулявших отцов семейств, закоренелых холостяков-мастурбаторов, и эта деятельность, как я вскоре понял, совсем не отвращала ее. Вечером она приносила мне заработанное – толстые пачки евро – и восхищенно улыбалась. У нее это называлось «делить сухари на двоих», она следила за счетами, ведение хозяйства было ее добровольной обязанностью. Я подозревал ее в получении удовольствия от обслуживания клиентов. Она уже не отпиралась:

– Раз уж этим занимаешься, почему не доставить себе удовольствие? Я не только отдаю, но и получаю. Какая разница от кого?

Я протестовал, бесился. Она пожимала плечами, моя тупость приводила ее в отчаяние.

– Тебе ли читать морали? Прошу тебя, не будь эгоистом, не накладывай на меня лапу. Мы не вправе принадлежать только друг другу, пока на свете останется хотя бы один брошенный человек – мужчина или женщина.

Она уходила на свою срамную работу, серьезная, как школьница. Моя метисочка возмущала меня до глубины души. О, невыносимые муки ревности! Бывало, она по звонку телефона срывалась с места среди ночи и возвращалась на заре изнуренная, серая, преподнося мне в утешение свое пьяное дыхание и теплые круассаны. Я стал плохо спать, меня скрутило горе. Воображение, подстегиваемое моим прошлым, рисовало жуткие сцены, в которых Дора наслаждалась без моего ведома в объятиях похотливых незнакомцев. Я представлял себе всякие мерзости, от этого раскалывалась голова. Я походил на бывшего вора, заделавшегося собственником и возмущающегося, когда его грабят. Лучше бы она ко мне не возвращалась! У меня все переворачивалось внутри, когда я мысленно приходил к заключению, что она нашла занятие согласно своему безумному темпераменту, что, достигая вершин экстаза, она не различает людей, все разлетается для нее на отдельные атомы. Я приближался к сентиментальной любви, а она, наоборот, ударилась в самое разнузданное распутство; я прошел через это четырьмя годами раньше… И вот теперь представлял себе все вольности, которыми она меня одаривала и которые теперь продавала другим. Я закатывал ей кошмарные сцены, она отвечала фонтанами слез и обвинениями, что я оказался недостойным собственного честолюбия.

– Знаешь, за два года я изменилась. Мне пришлось долго переваривать твои доводы, в свое время они меня ужасали, ты по-глупому формулировал их, это было провокацией, но ты был прав в одном: проституция – занятие, отличное от других. Это призвание, одновременно самое возвышенное и самое низкое.

Эти рассуждения нисколько не утешали меня. Снедаемый досадой, я крался за ней по улице, чтобы проверить, не встречается ли она с кем-нибудь из моих знакомых. С печалью вспоминаю день, когда пришел в дом, где она священнодействовала, – Шестнадцатый округ, улица Альбер-де-Мюн, – и припал ухом к двери. Раздавшиеся внутри гортанные крики потрясли меня. Я весь взмок, вплоть до ладоней. Мне пришлось спрятаться в углу коридора, чтобы выследить того, кто исторг из нее такие звуки. Моему взору предстал невзрачный человечек в костюме и толстых очках. Если она испытала оргазм с этим пустым местом, мучил я себя, то каково ей будет с высоким, сильным красавцем?

Утомленная моими стенаниями, Дора решила прибегнуть к более сильным средствам. Она предложила мне установить в двух наших квартирах видеосистему, электронные глаза, которые записывали бы наши шалости. Каждый вечер мы будем просматривать заснятое, и я узнаю и увижу, как она себя ведет, – это должно заглушить мое собственническое чувство. Я категорически отказался, мне совершенно не хотелось знать, что она вытворяет с другими. Но можно ли ей самой снять меня, спрятавшись в шкафу? Я неохотно согласился. Она по нескольку часов в день беззвучно проводила за полупрозрачной занавеской. Ее присутствие приободряло меня, даже подбивало порой на актерство, так мне хотелось ее позлить. Но она оставалась беспристрастной, понимая, что эта инсценировка имеет чисто педагогическое значение. После ужина мы с ней становились похожи на чиновников, подводящих итоги трудового дня: она заставляла меня просматривать отснятое и позволяла себе «конструктивную критику». Профессорским тоном она комментировала мои выступления, указывала на упущения. Я должен был выслушивать упреки за то, что с одной клиенткой схалтурил, с другой повел себя бессердечно…

– Считай, – наставляла она меня, – что ты постригся в монахи. Избавь любовные отношения от вериг грубости. Попроси прощения у тех, кого отверг, кем пренебрег из-за их внешнего облика. Перестань употреблять обидные слова: «уродина», «швабра», «бочка». Пусть для тебя станет делом чести ублажать бесформенных и отталкивающих. Уродство стоит у тебя в глазах, а они ни при чем. А главное, снова научись целоваться в губы: ты подвергаешь женщину пытке, когда, приведя ее в состояние плотского возбуждения, лишаешь ее настоящих поцелуев.