— Отмороженные, что ли? Раз ничего не боятся, — спросил я, внутренне содрогаясь. Послал Господь спутников.

— Не, отмороженных в их подразделения изначально не брали, да и вообще отмороженные там долго не жили, — помотал головой Савва. — Мужики как мужики. Но понимаешь, как бы ты ни зачерствел, все равно про дом помнишь, про родителей, думаешь, как после войны жить станешь. Покалеченным остаться боишься… Хоть сейчас пенсию достойную инвалидам платят, да и церковь помогает в меру сил, но все равно, без ноги домой вернуться — сам понимаешь. Этим же — все равно. Нет, не все равно, глупо они не рисковали, но если для того, чтобы приказ выполнить, надо ногу себе отрезать — отрежут. Сами отрежут и на уцелевшей поскачут приказ выполнять.

— Кажется, понял, — сказал я и подумал, что опять встречу солдат с выжженными душами. — А к чему вы мне все это рассказываете-то?

— В общем, воздержись с ними от проповедей, — сказал, окончательно потупившись, Савва. — И не осуждай их. Я понимаю, что надо нести Слово Господне людям, но с ними — воздержись, прошу. И не суди… Я даже представить не могу, через что они прошли, чтобы стать такими. И как они при всем этом смогли людьми остаться. Да, и еще, не жалей и не прощай их, им это не нужно. Пойми, пока они тебя своим считают — можно ничего не бояться. Из геенны достанут. Если они тебя уважают, то ни за что не бросят, сами погибнут, но не бросят. Но если ты их укорять за образ жизни начнешь, жалеть их или просить к врагам сострадание проявить — понимания не жди. Нет, бросить не бросят, я же сказал, что приказ они до последнего выполняют, пока хоть какой-нибудь шанс на успех есть, но уважать уже не будут. Ну и относиться станут соответственно. Спишут в сопутствующие потери, и все…

— Благодарю, отроки. Господи, спаси и укрепи меня на пути моем, — перекрестился я.

И ведь правы отроки оказались. Нормальные мужики, в меру веселые, умные, начитанные. Как они мне вопросы про Темные века задавали, постоянно на самые больные темы выходили. И на диво спокойные, их генерал и то больше дергался и нервничал, когда мы с полковником из безопасников про упырей рассказывали. Боевики как боевики, не сильно и отличались от предыдущих, которых мне видеть доводилось.

Но вот когда в пещерах они убивать начали… Да с силами упырей непознанными столкнулись… Мне тогда очень страшно было, но я-то уже с чем-то таким встречался. И страх страшен, только пока он неосознан, даже если страх наведенный. Нет, особенно если страх наведенный… Когда его осознаешь — легче становится. Но я-то это знал, а эти бойцы — точно нет. Однако поведение их никак не изменилось. Все так же действовали, четко, аккуратно и осторожно… И стреляли без промаха. Только один раз на эмоции сорвались, когда жертвенник увидели. И то этот Стингер выругался как-то дежурно тогда, как будто просто потому, что так надо. Не было у него нутряной ярости, которая в настоящей ругани присутствует. Я же когда адское действо то увидел, чуть сознание не потерял. Затошнило тут же…

И потом, когда уже в другой мир попали. Я чуть Богу душу не отдал, так плохо мне было, а этим — как всегда. Осмотрелись, принюхались, осознали… Быстро посовещались, решили, что делать дальше, и стали делать. Никакого шока, никаких дерганий, мол, как же мы домой вернемся. И ведь, судя по вопросам, прекрасно понимали, что я путь обратно не открою. Однако не упрекали меня в том, что я фактически в приказном порядке их сюда загнал. И потом, когда по лесу тащили. Я уже к концу первой ночи сам идти не мог, а они молча бежали и даже быстрее, чем я мог бы налегке, и поругивались, только когда меня со спины на спину перекидывали.

А потом меня настоящий шок ждал. Нет, не когда я чертовку увидел. Ну, похожа она на каноническое описание одного из слуг Врага, ну бывает. Да и майору я тогда искренне сказал, что не возьмусь судить о книге по обложке. Внешний облик слуги зла не означает, что это и есть зло. Учен уже, на своих же ошибках учен. Потом про себя отметил, что прав оказался, когда увидел, как девушка по отцу убивается. Искренне рыдала, видать, любила его сильно. А любовь к ближнему — не характерно это для сил зла, да и почитание родителей — тоже.

Шокировали же меня действия командира. Ну не ожидал я от него. Когда увидел, как он гладит по голове рыдающую у него на груди девчонку. И без как-либо греховных мыслей гладит, как дочку или там сестренку младшую. Казалось, что он очень хочет ее утешить, что ему очень не нравятся эти рыдания, но пока еще не знает, как помочь. И видно было, что не очень ловко у него все получается, не умеет он толком сострадать. Но девушку ему искренне жаль. Не ожидал от него, если честно… Вот еще один урок смирения для моей гордыни. Не суди, голова два уха, не суди и сам не судим будешь…

Надо помочь майору, подумал я, подходя ближе. В конце концов, утешение — это одна из обязанностей нашей церкви. Да и опыт у меня какой-никакой есть. Насмотрелся я на подобных девчонок… Один случай до сих пор перед глазами стоит.

Я тогда в Москву по делам приехал, да в гости к своему приятелю по семинарии зашел. У него свой приход в одной из новых церквей на окраине Москвы. Сашка занят был, исповеди принимал, ну я и вышел в придел, на алтарь новый полюбоваться, его только что установили. И заметил, как бабка какая-то, из тех, что вечно у дверей церквей трутся да прочих верить учат, какую-то девчонку лет шестнадцати-семнадцати веником охаживает, да в голос ей пеняет, что, мол, и в одежде не в той пришла, и волосы, распустеха, не покрыла, и вообще шалава, нечего тут тебе делать, еще, мол, церковь после тебя святить придется по новой. А девчонка-то с пузом, месяце так на шестом, и слезы уже сдерживать просто не может, на ногах-то еле стоит. Как я ту бабку на месте анафеме не предал — до сих пор не знаю. Просто подошел, молча за шиворот на улицу вывел и со ступеней церкви спихнул. Велел только завтра к отцу Александру на исповедь явиться. Та мое облачение черного инока распознала и перечить не осмелилась. А девчонку в задние комнаты увел, знал, что непривычные люди исповедален пугаются, чаем напоил да просто поговорил. История старая как мир оказалась. Залетела она, причем точно сама не знала, от кого. Парни все тут же испарились в пространстве. Матери у девки не было, отец — простой работяга, не сказать, что очень уж обеспеченный, табуретку ей об спину изломал, когда узнал. Подруги за спиной хихикали, в техникуме, где она училась, смотрели презрительно, только что пальцем в спину не тыкали. Как в женских клиниках к таким относятся — уже притчей во языцех стало, думаю, нет нужды рассказывать. Аборт делать поздно, девка готова была сама плод вытравить, да не знала как. Она уже и по психологам бесплатным моталась, и в церкви бегала. Психологи ей ничего не посоветовали, а что тут посоветуешь-то, особенно бесплатно. В церквях отлуп дали, мол, прочитай десять раз «Отче наш», плод травить и не думай, рожай да моли Бога, чтобы помог. Максимум что предлагали, так на какую работу при церкви пристроить, и то за еду, что называется. Что делать, девушка даже не представляла. Денег — нет, жить — негде, работы — нет, профессии — нет. Ее с таким пузом даже уборщицей никуда не взяли бы, а отец кормить отказался. Мол, если на дите мозгов хватило, то и прокормиться сама сможешь. Сюда случайно зашла, просто остановилась в дверях чуток погреться, тут на нее бабка и накинулась.