моя вера в «кисмет» – читатель сейчас увидит – не лишена основания.

Вначале всё шло вверх дном, а потом притерпелись. Привычка делает обыденным и будничным самое невероятное. Так и мы свыклись с обстрелом, ежеминутной опасностью, свыклись с пожарами, от которых ночью было светло, как в солнечный день. Чтобы отвлечься и развлечься, музицировали в определенные часы; для этого выделили нам отдельный зал с роялем. Пианист садился за рояль, я под его аккомпанемент пел. Однащы в наши определенные часы и Кожухова, и пианист зовут меня:

– Юрий Спиридонович, давайте послушаем вас!

– Нет настроения, – отвечаю я. – До завтра отложим.

Мое ощущение в действительности нельзя было назвать отсутствием настроения. Это было нечто более сложное и неопределенное. Меня куда-то тянуло, мне было как-то беспокойно и волнующе тревожно…

– Пойдемте гулять, – предложил я.

– Гулять? Что вы! Сколько народу так зря на улицах перебито…

– А я все же пойду, – упрямо настаивал я.

– Так и мы с вами, – неожиданно вдруг согласились танцовщица и пианист.

С час мы скитались по городу, вернее, по его развалинам. С отвратительным металлическим визгом проносились над нашими головами снаряды. В этих нестерпимо нарастающих звуках были и тоска, и угроза, и еще что-то, чего не выразишь словами…

А вернувшись в «Бристоль», мы увидели нечто чудовищное: в наше отсутствие тяжелый болыпевицкий снаряд буквально разворотил в щепы зал, где мы только чудом не музицировали сегодня. Вместо рояля – груда обломков. Такую же груду костей и мяса представляли бы и мы, оставайся мы здесь и не вытяни меня на улицу какая-то неведомая сила…

…Жиденькие ряды защитников Ярославля с каждым днем таяли, а у красных и человеческий материал, и всё остальное возрастало в галопирующей прогрессии.

…Тысячи семейств, побросав дома и квартиры, под открытым небом разбили на берегу Волги какой-то исполинский табор цыган. Но это не был табор веселья и удалых песен, – это был табор голода, горя и слез… И вот легендарное сопротивление сломлено. Полковник Перхуров со своим штабом и сотнею бойцов ночью бежал, с непостижимой ловкостью прорвав кольцо большевицких войск, обложивших город… А красные, пока еще ничего не зная, продолжали «крыть» нас снарядами не только полевых орудий, но и огнем нескольких бронепоездов. И только убедившись, что Ярославль упорно не отвечает огнем на огонь, затаившийся, вымерший, только тогда в разрушенный город стали с опаскою и с разведкою вливаться «победители».

Этот авангард состоял из каких-то уже совсем иррегулярных частей: какое-то юное, преступное хулиганье в шинелях!.. Советское командование, взбешенное большими потерями, умышленно бросило это хулиганье в первую очередь, дабы оно показало мятежному населению, где раки зимуют…

И показали!

Бесчинства, насилия, грабежи, убийства на улицах и в домах – все это повергло Ярославль в больший ужас, чем двадцатидвухдневный ливень снарядов.

В первый же день большевики расклеили декрет: в такой-то день, в такой-то час все мужское население должно явиться на вокзал. Ко всем уклонившимся будет применена «высшая мера наказания». В переводе же на их волчий язык – пуля в затылок.

Но даже и эта перспектива не подхлестнула меня пойти на вокзал. И я остался дома. И поэтому только остался в живых…

На вокзале творилось невообразимое, чудовищное. Мужчины с малейшим проблеском внешней интеллигентности сгонялись в одно стадо, а потом над этим стадом учинена была массовая бойня…

Я переждал несколько дней, дал красному зверю упиться вином победы и кровью побежденных и только тогда заявил о своем существовании.

Мне указали:

– Обратитесь к товарищу такому-то. Он всё может…

Товарищ такой-то оказался хамом в кожаной куртке, и хамом довольно мрачного вида.

– Вам чаво?

– Я артист Морфесси.

– Так это ваши артисты сделали бунт? – обрадовалась кожаная куртка. – Так я вас, знаете…

Благодарю покорно, в повстанцы влетел! Я приехал дать два концерта, а вместо этого сам выслушал двадцатидвухдневный концерт. Да такой – умирая не забуду!..

Кожаная куртка расплылась в улыбке. Так улыбается крокодил, но в тот момент я подумал одно: лед сломан! Поверил! Комиссар уже почти благосклонно:

– Стойте, стойте… Чи ж это ваш патрет на усех стенках порасклеенный? – Мой…

– Так чево же вы от мене хочете?

– Хочу пропуска для меня и тех, кто со мною, на выезд из Ярославля. Мы потеряли около месяца и желаем наверстать упущенное несколькими концертами в приволжских городах…

Кожаная куртка не препятствовала нашему выезду. Во всеоружии соответствующих бумаг мы сели на пароход, спустились по Волге, но в силу целого ряда соображений отказались от дальнейших выступлений, и было решено вернуться в Петербург…

Глава XI

ОДЕССА ПОД ФРАНЦУЗСКОЙ ОККУПАЦИЕЙ. МОЗАИЧНАЯ ВЛАСТЬ. ПАНИКА. ПОЯВЛЕНИЕ КРАСНЫХ. КОМЕНДАНТ ДОМБРОВСКИЙ. МОИ МЫТАРСТВА И ЕДИНСТВЕННОЕ «АГИТАЦИОННОЕ» ВЫСТУПЛЕНИЕ. БОЛЬШЕВИКИ БЕГУТ. ОДЕССА ВНОВЬ БЕЛАЯ. МОЯ ЧАРОЧКА ГЕНЕРАЛУ ДЕНИКИНУ

В самом конце 1918 года Одессу, покинутую австрийским оккупационным корпусом, заняли петлюровцы. Эти полугайдамаки, полузапорожцы с чубами и без чубов имели слабость к еврейским ювелирным магазинам и в две-три недели основательно пограбили черноморскую красавицу.

Но вот Деникин прислал из Новороссийска бригаду генерала Тимановского, высадился французский экспедиционный отряд под командою генерала д’Ансельма, и петлюровцы бежали, прихватив с собою сорок с чем-то добровольческих офицеров. Все они были сначала замучены, а потом расстреляны…

Одесса вздохнула свободней.

Дамы показывались на улицах в бриллиантовых серьгах, не боясь, что корявые лапы вырвут их из ушей с мясом; открывались клубы, не боясь вооруженных налетов. Порядок в городе охранялся патрулями французскими, добровольческими и польскими. Но всё же твердой власти не было. Было какое-то мягкотелое многовластие. Генерал Деникин назначил военным губернатором Одессы генерала Санникова. Молодой колчаковский генерал Гришин-Алмазов сам себя назначил военным губернатором одесской зоны. Французский полковник Фрейденберг считал себя диктатором Одессы и поступал как диктатор. Греки знали свое командование; польская бригада никому не подчинялась, кроме генерала Желеховского. Французский консул Энно делал высшую политику и объединял демократические элементы. Это безвластное многовластие ничего хорошего не сулило. Большевицкие организации до поры до времени сидели в подполье, но подполье их было довольно явное.

Одесса кишмя кишела превосходительствами, высокопревосходительствами и сиятельствами. Все самое блестящее, самое сановное с крушением гетманского Киева откатилось сюда, и повторилась та же киевская пляска на вулкане, только вместо германских офицеров в касках с орлами были французы в расшитых золотом кепи.

Как грибы в дождь, росли рестораны и клубы, и всё это в лучших особняках, с лучшими поварами. Флигель-адъютанты и камергеры заведовали кухней, буфетом, игорным залом и так ловко орудовали гибкою лопаточкою крупье, словно всю свою жизнь только этим и занимались.

Попробовал я счастье и тоже в роскошном особняке