или другой характер, шаржировать заглавного героя! Рассудочно мыслящему человеку вроде меня легко задавать всякие вопросы…»

* * *

Весной 1906 года, в очередной раз порываясь куда-нибудь поехать, писатель отправляется в Бельгию – «маленькая Бельгия завладела моим воображением», – и вдоволь гуляет по Брюсселю, Брюгге и Льежу, пишет стихи, подписывает и отправляет открытки. Затем он едет в Антверпен и ненадолго в Париж, где неожиданно для себя принимает решение покинуть континент и провести ближайшие летние месяцы в Англии. «Оказаться после Парижа в Лондоне, – писал он, – все равно, что из полуденной жары вступить в прохладную тень: в первое мгновение пробирает озноб, но зрение и прочие чувства быстро привыкают. Я заранее положил себе пробыть в Англии два-три месяца: разве поймешь наш мир и разберешься в его механике, не зная страны, которая вот уже не одно столетие диктует этому миру свои законы?»

Прибыв в Лондон и разместившись к северо-западу от Гайд-парка в пансионе на Кенсингтон-гарденс-сквер, 84, уже в первое пасмурное утро за завтраком он размечтался подтянуть свой «заржавленный» английский язык в беседе с постояльцами. И тут же почувствовал себя совершенным профаном: «Я не мог вникнуть в беседы о политике: мне ведь и в голову не приходило, что когда говорят о каком-то Джо, то речь идет о Чемберлене, и лордов тоже называют только по именам…»

Шли недели, одни и те же завтраки неизменно повторялись, как и беседы о политике, придворных новостях или спорте, в котором Цвейг никогда не разбирался и мало что понимал. Не отчаиваясь в реализации задуманного плана, он решает «поднабраться хорошего произношения у проповедников в церквах», побывать на судебных заседаниях, в пивных пабах и молодежных клубах, в музеях. Пару-тройку раз решает сходить в театр только ради того, чтобы со сцены услышать правильную английскую речь. И с какой же, надо сказать, одержимостью он принялся достигать поставленной цели! «За неделю я рысцой обегал весь Лондон, так что ступни горели… Выучился пить эль и сменил парижские сигареты на принятую здесь трубку, стремился приноровиться к сотне мелочей, однако не достиг подлинного взаимопонимания – ни в обществе, ни в литературе; а тот, кто наблюдает Англию только со стороны, проходит мимо главного – как в Сити проходишь мимо могущественных фирм, замечая с улицы всего только хорошо начищенную стереотипную медную дощечку».

Тяжело вздыхая, он вынужден был признать, что не смог наладить в Лондоне «внутреннюю связь с какими-нибудь людьми, с определенной средой». Сетовал, что город отторгал его, праздного соглядатая, поскольку он «был незнаком с высоким и всеобщим искусством приумножения миллионных капиталов». Что вполне предсказуемо, обидевшись на весь туманный свет, противопоставлял пасмурной Англии безоблачную и во всем дружественную ему Францию, которую только месяц назад покинул: «Трудно было отыскать ту общительность, приветливость и веселье, которое так щедро излучал Париж».

Что в таком случае оставалось делать в Лондоне в оставшееся время? Верно: в гордом одиночестве каждый день приходить в читальный зал Британского музея, коротать время за просмотром редких фолиантов, рукописей и книг, изредка присутствуя на творческих вечерах местных лекторов и поэтов. Так, однажды Цвейг будет приглашен на камерный литературный вечер Уильяма Батлера Йейтса. В полутемном нетопленом зале при колдовском мерцании высоких свечей ирландский драматург, знаток и собиратель древнего кельтского фольклора, по воспоминаниям Цвейга, «мелодичным густым голосом, нигде не впадая в декламацию», читал собравшимся сентиментальную и любовную лирику. «Это был первый “театрализованный” поэтический вечер, на котором я присутствовал, и, хотя, несмотря на любовь к произведениям Йейтса, меня несколько коробило это священнодействие, гость у него тогда был все-таки благодарный». Благодарным гостем оказался и сам Цвейг, пожелавший после встречи «ради удовольствия» и, конечно, используя возможность языковой практики, перевести на немецкий язык несколько стихотворений Йейтса.

Дальнейшие события заставили любопытствующего австрийского туриста обратить внимание не на настоящее, а на прошлое Лондона, вернее, на одного из его загадочных мистиков, не получившего заслуженного признания при жизни. Случайно услышав об открытии выставки рисунков Уильяма Блейка и обнаружив в отделе редких книг Британского музея иллюстрации художника, Стефан поспешил в Национальную портретную галерею. Историк искусств и искусствовед по имени Арчибальд Рассел, на тот момент автор двух документальных книг о Блейке, столь увлекательно рассказывал о представленных на выставке рисунках и интересных фактах из биографии Блейка, что своим красноречием и эрудицией буквально заворожил гостей. «Впервые открылась мне одна из тех таинственных натур, которые, сами не зная своего пути, проносятся на крыльях мечты сквозь дремучие дебри фантазии». До глубины души очарованный экспозицией и лекцией Рассела, фантазией недооцененного современниками английского гения, Цвейг сохранит преклонение перед именем и наследием этого художника на всю жизнь.

В тот же вечер после экскурсии он пригласил Рассела поужинать, подробнее поговорить о художнике и получить заветный автограф на книге. За ужином Цвейг узнал, что Блейк иллюстрировал не только собственные поэтические сборники, но также Библию и трагедии Шекспира. Получив от Рассела книгу, Цвейг сдвинет все свои намеченные планы и тут же засядет переводить ее на немецкий язык. Причем таким лихим темпом, что уже осенью в Лейпциге в издательстве «Julius Zeitler» ее напечатают под заголовком «Die visionäre Kunstphilosophie des William Blake» («Пророческая философия искусства Уильяма Блейка»).

Именно Арчибальд Рассел, оценив необычайную страсть своего нового друга к коллекционированию рукописей, рисунков и автографов, помог ему приобрести оригинал карандашного рисунка Блейка к шекспировской пьесе «Король Джон». «“Он никогда вам не надоест”, – предсказал Рассел и оказался прав. Из всех моих книг и картин лишь этот рисунок сопровождал меня более тридцати лет, и как часто магически притягивающие глаза этого сумасшедшего короля смотрели на меня со стены; из всего утраченного и оставленного мной имущества этот рисунок – то, чего мне в моих скитаниях недостает больше всего. Гений Англии, который я так усердно – и напрасно – пытался постичь на городских улицах, открылся мне внезапно в поистине астральном облике Блейка. И моя столь безмерная любовь к этому миру стала еще богаче».

Бесценный рисунок, «достойный пера Леонардо», висел на самом почетном месте сначала в съемной квартире писателя в Вене, затем в двадцатые годы в его особняке в Зальцбурге, четыре года в лондонской квартире на Халлам-стрит и девять месяцев в новом доме в Бате. Не исключено, что «Король Джон» исполнял для суеверного писателя роль талисмана, зеркала, в которое его новый обладатель периодически «смотрелся» в поисках ответов на мучившие его вопросы. Много позже он дополнил свою коллекцию еще одним шедевром из наследия Блейка, кстати говоря, рожденного с Цвейгом в один день, 28 ноября. Это был один карандашный набросок художника к библейской «Книге Иова»{149}.

Оставаясь в Лондоне на протяжении четырех с половиной месяцев, вдоль и поперек обойдя