«Ланкаватара-сутра», из которой взят следующий отрывок, была тем писанием, изучать которое основатель дзен-буддизма[146] всячески советовал своим первым ученикам.

[Так же ведут себя] невежды и простаки. Умы их, объятые пламенем алчности, гнева и глупости, обретают [свое] наслаждение в мире множества форм. Мысли их одержимы представлениями о рождении, развитии и разрушении. Не разумеющие, что понимается под существованием и несуществованием, и увлеченные с безначальных времен ложными домыслами и различениями, они вовлекаются в ловушку присваивания того и сего и оттого привязываются к разным вещам… В писаниях упоминается Лоно Татхагат (Татхагата-Гарбха) и указывается, что рожденный им по своей природе светел и чист… Он подобен драгоценному камню, укутанному в грязную ветошь, оскверненную алчностью, гневом, глупостью и ложным воображением… Учение… явлено, дабы избавить философов от привязанности к представлению о Божественном Атмане как сверхъестественной личности, дабы их умы, [ограниченные] привязанностью к умозрительному понятию «душа» как к чему-то наделенному самостоятельным существованием, могли скорейшим образом пробудиться [и достигнуть] состояния совершенного просветления[147].

«Ланкаватара-сутра»[148]

Все сущности пропитаны лишь сущностью одной;

Сокрыты в Дхарме одинокой дхармы все.

Одна луна во всех блистает водах;

Все луны во всех водах суть одна.

В мою природу проникает всех Будд различных

                                                              тело Дхармы;

Такое, как у Татхагаты. <…>

Оно незыблемо и не нуждается в хвале,

Его природа бесконечному сродни пространству.

Не покидая местопребывание свое, оно всегда

                                        хранит прозрачность.

Когда ты ищешь, ты найти его не можешь.

Нельзя его схватить или отбросить;

И лишь в необретаемом его ты обретешь.

Молчанье разговоров, тишина бесед,

Врата деяния раскрыты без остатка[149].

Юн-цзя Сюань-цзюэ[150]

Здесь неуместно было бы обсуждать доктринальные различия между индуизмом и буддизмом; кроме того, я не слишком в них сведущ. Достаточно, пожалуй, указать, что Будда, настаивая, будто человеческие существа по самой своей природе «не являются Атманом», явно подразумевал индивидуальное «Я», а не общее, исконное. Идейные противники этого взгляда (их мнения встречаются в отдельных текстах палийского канона[151]) старались вообще не вспоминать о ведическом учении о тождественности Атмана и Божества – и об отсутствии тождества между Атманом и эго. Они утверждали именно то, что отрицал Гаутама, – субстанциальную природу и вечное бытие индивидуальной души. «Неразумный ищет источник музыки в теле флейты, а душу он пытается найти в скандхах» (в совокупности материального и психического, из которой состоит индивидуальное разумное тело). Будда отказывался говорить о существовании Атмана, который является Брахманом, и пренебрегал большинством прочих метафизических вопросов, поскольку, дескать, подобные рассуждения не способствуют умственному или духовному развитию членов основанного им монашеского ордена. Впрочем, пусть метафизическое мышление по-своему опасно и может стать всепоглощающим, будучи благороднейшим из устремлений и отвлечений, все-таки оно неизбежно и, в сущности, необходимо. Эту истину познали сторонники Хинаяны, а поздние махаянисты развили, соотнося идеи с практической стороной своего вероучения, великолепную и внушительную систему космологической, этической и психологической мысли. Эта система строилась на принципах чистого идеализма и фактически отвергала представление о Божестве. Однако нравственный и духовный опыт зримо противоречил философской теории, так что под влиянием этого непосредственного опыта авторы сутр махаяны вдруг осознали, что изо всех сил норовят объяснить, почему Татхагата и бодхисаттвы[152] столь наглядно проявляют беспредельную любовь к тем, кого на самом деле не существует. Одновременно они расширяли пределы субъективного идеализма, чтобы предоставить место Всеобщему Разуму; обосновывали идею отсутствия души рассуждениями о том, что индивидуальный разум, очистившись, может отождествиться со Всеобщим (иначе, с лоном Будды); а также, продолжая твердить об отсутствии Бога, уверяли, что этот постижимый Всеобщий Разум есть внутреннее сознание вечного Будды и что разум Будды связан с «великим сострадающим сердцем», которое жаждет освобождения всех разумных существ и дарит божественную благодать всем, кто искренне пытается достичь главной цели человека на земле. Иными словами, лучшие из сутр махаяны, несмотря на свой исполненный мрачных пророчеств язык, содержат подлинные формулы Вечной Философии – в некотором отношении (как мы увидим в главе «Божество среди людей») более полные и совершенные, нежели любые другие.

В Индии, равно как и в Персии, учение Мухаммада обогатилось утверждением имманентности и трансцендентальности Божества, а к магометанским обрядам добавились нравственные дисциплины и «духовные упражнения»[153], посредством которых душа подготавливалась к созерцанию – к объединяющему познанию Божественного. Знаменательный исторический факт: святой поэт Кабир[154] почитался как единоверец и мусульманами, и индуистами. Политика тех, кто стремится к достижению вечной цели, всегда миролюбива; преследования и войны – удел идолопоклонников прошлого и будущего, приверженных реакционным воспоминаниям и утопическим мечтаниям.

[Если] не познал Единственного, то к чему все знания. Все происходит от Единственного, но не из всего произошел Единственный[155].

Кабир

Такое понимание природы мироздания и происхождения добра и зла вовсе не было свойственно только этому святому поэту; оно внутренне присуще всем человеческим существам, что доказывается самой структурой нашего языка. Ибо язык, как давным-давно заметил Ричард Тренч[156], зачастую «мудрее не одной лишь толпы простолюдинов, но и говорящих на нем мудрейших среди нас. Порой язык сберегает истины, прежде хорошо известные, но потом забытые. Или же содержит в себе зерна новых истин, которые невозможно разглядеть четко, но которые на какое-то мгновение предстают взорам гениев в счастливый миг ясновидения». Например, показательно, что в индоевропейских языках, как отмечает Дармстетер[157], корневое слово «два» (two) еще подразумевает некую порочность. Греческая приставка dys («дис-пепсия») и латинская dis («дис-гармония») обе происходят от корневого слова duo («два»). Родственная им приставка bis придает уничижительный оттенок некоторым современным французским словам – скажем, bèvue («грубая ошибка», дословно – «двойное зрение»). Следы того, что сбивает с толка и «уводит от Единственного», можно рассмотреть в таких английских словах, как dubious («сомнительный»), doubt («сомнение») и в немецком слове Zweifel («сомнение»; сомневаться значит мыслить двояко). У Баньяна есть персонаж по имени господин Двуличный (Mr. Facing-Both-Ways[158]), а в современном американском сленге имеется словечко two-timer («изменник, мошенник». – Ред.). Исходно и бессознательно мудрый, человеческий язык подтверждает изыскания мистиков и провозглашает изначальную деления. Кстати, в самом этом слове (division) наш старый враг «два» (duo) вновь многозначительно выходит из-за кулис[159].

Здесь можно заметить, что культ единства на политическом уровне представляет собой всего-навсего ersatz («эрзац») подлинного религиозного единства в личностном и духовном выражении. Тоталитарные режимы оправдывают свое существование посредством философии политического монизма, в соответствии с