Я останавливаюсь. В моей голове так много всего, что он никогда не сделает, что я просто не могу с этим справиться. Я хочу остановиться и разобрать подробности каждого пункта в отдельности, но не могу. Целой жизни не хватит, чтобы все это разобрать. Жизни, которой никогда не будет.

Джеймс кладет ложку, которой только что помешивал соус, закрывает кастрюлю крышкой, оставляя маленькую щелочку, чтобы выходил пар, и уменьшает газ. Затем обнимает меня и ведет в гостиную, где я тяжело опускаюсь на свой протертый диван.

— Почему ты не желаешь говорить о нем? — спрашиваю я, и глаза мои наполняются слезами.

Он не садится рядом. Он стоит и смотрит в окно на деревья, очень похожие на те, что видны из окна отцовской мастерской.

— Потому что…

«Потому что все эти годы, до того, как встретил меня, ты ни с кем не разговаривал, не искал способа выразить себя, прикрываясь собственной агрессивностью и своим компьютером. Потому что ты трус. Ты застыл в этой своей вечной гримасе с поджатыми губами, и тебе не удастся убедить меня в противном, как бы ты ни старался».

— Откуда смогут у меня появиться какие-то доводы, если ты не заговоришь? — спрашиваю я.

Он вздыхает и продолжает молчать. Потом направляется обратно в кухню.

— Ты не думал о смене профессии? — кричу я в пустое пространство. — Тебе бы очень подошло работать с глухими. Ты мог бы изучать язык жестов. Очень пригодится!

Когда я подхожу, отец косит лужайку. Поднимаюсь на второй этаж и смотрю на участок из окна. Злобно размахивая газонокосилкой, таким образом он выплескивает свою обыденную ярость; мне видно, как двигаются его губы: он разговаривает сам с собой. Произносит вслух названия растений, целый список. Много раз я слышала, как он это делает: будлея, сабельник, рододендроны, лаванда, гортензия… Через какое-то время он будет перечислять их в алфавитном порядке.

Растения, сами по себе слишком большие и одичавшие, не умещающиеся в своих клумбах из-за влажной летней жары, не позволяют точно обозначить края лужайки. Захватывают весь сад. Отца это мало заботит: меньше травы косить.

Он не любит заниматься садом. Иногда он посылает Мартина привести что-нибудь в порядок, и Мартин все выполняет в своей обычной дружелюбной манере: собирает в кучу обрезанные ветки, разжигает вечером костер. Раньше, когда я была поменьше, помогать ему в саду было для меня истинным удовольствием. Мне нравилось его простое одобрение, нравилось, как пахнет темно-коричневая земля и остающийся запах костра. Но Мартин уехал в Германию, а Пола папа, как ни старается, не может убедить выйти на свежий воздух. Вот он и вынужден косить лужайку сам. И так уже трава выросла слишком высокая и теперь собирается за ним в неопрятные кучи.

Вот он, мой шанс пробраться на чердак. Я захватила с собой фонарик и имею наготове всякие объяснения на случай, если меня там кто-то обнаружит. Вроде сломанного стула, который мне захотелось отреставрировать, или моих старых учебников математики, которые должны быть, по всей видимости, там, коль скоро я не могу найти их где-либо еще, или старой одежды для благотворительной распродажи.

Залезть туда трудновато. Стремянка находится за комковатым матрацем в нежилой спальне, что хранит запах сырости и заброшенности. Я извлекаю ее не без труда и устанавливаю под входом на чердак. Оказывается, она еще и коротковата. Мне удается только отбросить прикрывающую вход крышку, зацепиться руками за края отверстия, но подтянуться я не могу. Вот так проблема! Когда-то, давным-давно я туда залезала, но вот каким образом — не помню.

— Для этого-то и нужны мускулы, Китти.

От голоса Пола я подпрыгиваю и едва не падаю с лестницы. Сверху вниз смотрю на него и чувствую, что от смущения вся так покрылась испариной, что по спине потекли струйки пота.

— Пол, — говорю я и между делом замечаю, как поредели у него волосы на макушке.

Спускаюсь вниз, коленки дрожат.

— Что это ты делаешь? — спрашивает он.

У него в руке кипа бумаг, и он, похоже, всю ночь не спал. Он часто берет домой свои научные разработки и так ими увлекается, что сидит ночь напролет. Кожа у него на лице в пятнышках и обвисла, под глазами темные круги. Выглядит он как человек средних лет, а всего на десять лет старше меня.

— Что ж, — говорю я. — Мне захотелось взглянуть, что там на чердаке.

— Зачем это? Там полно пауков и паутины.

— Я разберусь.

Газонокосилка в саду продолжает жужжать.

— Там полно всякого старья.

— Но это может быть интересное старье.

Он смотрит на меня, и я понимаю, что он способен читать мои мысли, поэтому я, сама себе удивляясь, выкладываю правду:

— Просто я подумала, что смогу там найти что-нибудь о маме. В какой-нибудь коробке…

Звучит это неубедительно.

Он кладет свои бумаги на ступеньку и смотрит на чердачный проем. Замечает фонарик, торчащий у меня из кармана.

— И что же тебе хочется узнать?

— Хоть что-нибудь.

— Но ты можешь просто у кого-нибудь спросить.

— А никто ничего не помнит.

Он садится на верхнюю ступеньку и хмурит брови.

— Откуда ты это знаешь?

— Я раньше всех спрашивала, ты и сам знаешь.

Он выглядит озадаченным.

— Когда?

— Много раз, — говорю я.

Он трет глаза.

— Что-то я не помню, чтобы ты спрашивала. Спроси хоть сейчас. Все, что хочешь, — я постараюсь ответить.

Я в нерешительности. Разрываюсь между возможностью залезть на чердак, пока отец об этом не знает, и шансом поговорить с Полом, у которого обычно при разговоре с тобой бывает задействована лишь половина мозга и который в любой момент может исчезнуть на месяцы. Но я уже нацелилась на чердак и коробку с реликвиями.

— Нет, — говорю я. — Я действительно не откажусь от твоей помощи. Но нельзя ли мне обратиться к тебе попозже, после того, как посмотрю на чердаке?

— Я подумаю, — говорит он, поднимается со ступеньки и направляется к двери. — Может, потом мне будет некогда.

— А сейчас мне нужна твоя реальная помощь.

Он останавливается.

— Поможешь мне забраться на чердак? Здесь для меня слишком высоко.

Он вздыхает, откладывает свои бумаги и возвращается. Не говоря ни слова, жестом просит меня убраться с лестницы и отодвигает ее. Затем складывает, а потом раскладывает таким образом, что она превращается в длинную с продолжением лестницу, которая достает как раз до чердачного отверстия.

Я чувствую себя одураченной.

— Я не знала, что это так делается.

— Естественно, — говорит он. — Именно поэтому мир, населенный исключительно женщинами, не смог бы выжить.