— А у тебя, между прочим, лысина намечается…

Он снова замолкает. А я жду следующего выпада.

— У Адриана новая книга выходит уже на следующей неделе.

— Да. И что же?

— А он тебе ничего не сказал?

— Что не сказал?

— Она отчасти автобиографическая. В ней отведены роли каждому из нас; конечно, он изменил имена, но Лесли говорит, что легко догадаться, кто есть кто. Он пишет, что каждый из нас послужил лишь отправной точкой, и герои сами выросли в новых людей. Но так ли уж много мы знаем семей, живущих в огромном доме, где отец художник и у него четверо сыновей: писатель, музыкант, ученый и водитель грузовика?

Я смотрю на него во все глаза.

— Просто я подумал, может, он вставит туда что-то о маме, раз уж это литературное описание ранних лет его жизни.

Никогда раньше не слышала, чтобы он говорил «мама». Трудно поверить, что он все еще воспринимает ее именно так, но ведь их отношения прекратились, когда ему было двенадцать, поэтому-то он и не может называть ее по-взрослому.

— Между прочим, — бросает он через плечо, уже спускаясь по лестнице, — ученый — это я; на случай, если ты сомневаешься.

Я стою у лестницы, собираюсь с духом.

— Если это правда, то почему же Адриан ничего мне не сказал?

Потому что последнее время при встречах он только и делает, что отчитывает меня за мою безответственность. На это уходит все время.

Но все-таки он мог бы мне сказать. Это важно.

Мне хочется последовать за Полом, но я решаю не делать этого, так как все еще слышу жужжание газонокосилки отца. Лужайка большая, но не бесконечная же.

Я поднимаюсь по лестнице, шаг за шагом, не очень-то уверенная в своей безопасности. Добираюсь до верха и останавливаюсь в нервозной нерешительности у входа, стараясь успокоить дыхание. Затем влезаю внутрь и затаскиваю за собой лестницу. Меня не очень-то привлекает идея, что кто-то отправится следом за мной.

Я включаю фонарь и освещаю все вокруг. Чердак огромен, хотя одна часть его и была отгорожена, чтобы сделать студию отца. Куда ни посвети, всюду виднеется старая мебель, коробки, картины, сумки с одеждой. Меня ужасает такое количество вещей вокруг, и я начинаю понимать, что мне нужно просидеть здесь более часа. Эта мысль угнетает, и у меня пропадает желание начинать что-либо вообще. Лучше бы я приняла предложение Пола.

Я делаю над собой усилие и заставляю себя действовать методично. Все коробки по очереди. То, что относится к моей матери, должно быть в самом дальнем углу. Поэтому, освещая фонариком путь и осматривая каждый предмет с исключительной тщательностью, я прохожу среди балочных перекрытий. Здесь все складывалось стихийно. Стоило кому-то решиться пополнить содержимое чердака, и он просто затаскивал все сюда и пихал, проталкивая старые вещи подальше.

Здесь можно обнаружить изумительные вещи. История нашей жизни попадалась снова и снова — не просто в одной коробочке, а в сотнях. Поминутно отвлекаясь, я быстро скользила лучом по предметам, освещая то высокий детский стульчик, то кроватку с коляской, но не находя ничего важного. Возможно, все это раздали или, что еще более вероятно, продали в комиссионные магазины.

Я останавливаюсь и рассматриваю сумку в надежде, что обнаружу там мамину одежду. Прислоняю фонарь к коробке и роюсь в содержимом сумки. Здесь мальчишечья одежда: шорты, брюки, подтяжки, крошечные зеленые и фиолетовые бабочки на резинке. Останавливаюсь и все рассматриваю. Кто носил это последним? Кто из моих братьев выглядел бы в этом более умным и привлекательным? Адриан, который всегда отличался серьезностью? Джейк, когда выступал на концертах? Пол, когда победил во втором туре математической олимпиады? Только не Мартин. Это не его цвет. Он ему не подходит. Я поглаживаю одежду. Ее мог бы носить Генри.

Эта одежда, возможно, ожидает здесь мальчиков следующего поколения. Я опускаю бабочку в карман и иду дальше.

Здесь полные коробки счетов и писем. Делаю попытку разобраться в одной из них, но нахожу это невозможным. Письмам нет конца. Письма моему отцу от Люси, Анджелы, Дженнифер, Элен, Сары — кто были все эти женщины, что знали его так хорошо? Все даты относятся ко времени, предшествовавшему моему рождению. Все это письма не менее чем тридцатилетней давности, и ни одно из них не адресовано Маргарет и не написано ею самой.

Я понимаю, что могу сидеть часами, разбираясь в этих письмах и ничего не находя, поэтому засовываю их обратно в коробки со счетами. И зачем он хранит их? Какой смысл?

Заглядываю в другую коробку и нахожу еще и еще письма, счета, рецепты, отчеты о всех ранних картинах отца и людях, их покупавших.

А я ищу всего лишь фотографии. Я хочу посмотреть на маму, когда она была старше, когда уже появилась я. Я теряю надежду увидеть себя, малышку, на руках у мамы.

В конце концов я нахожу коробку с фотографиями и быстро их просматриваю. Здесь все школьные фотографии, включая и Динины, я ее узнаю по ясному прямому взгляду; есть и несколько моих. Здесь бесчисленное количество фотографий малышей, улыбающихся, спящих, плачущих. Малыши в колясках, кроватках, в высоких стульчиках, малыши на коленях и на плечах, а тот, кто держит их, скрыт, неизвестен, так что только складка платья виднеется или рука, робко прячущаяся под одеялом малыша. Невозможно узнать, кто есть кто.

Одну я достаю и изучаю. Малыш очень маленький, его усадили, прислонив к подушке, накрытой кружевным покрывалом, но он все же сползает набок. От этого голову ему держать не совсем удобно, он наклонил ее, а лицо светится улыбкой, словно он понимает, что ему так долго не высидеть, и в то же время хочет продержаться веселым как можно дольше. Чья-то рука едва различима на краю фотографии, застывшая в ожидании, готовая поддержать малыша. Это фотография ребенка, который знает, что его мама поблизости, который улыбается маминому голосу, ждет, когда она возьмет его на руки. Темные кудряшки малыша беспорядочно вьются. Мне хочется, чтобы этим малышом была я.

Случайно я вижу надпись на обороте, которую вначале не заметила. Она сделана печатными буквами выцветшими фиолетовыми чернилами: «Адриан, 1951 год».

Я быстро откладываю фотографию и перебираю пачку из другой коробки. Вскоре я понимаю, что, несмотря на даты, относящиеся ко времени перед маминой смертью, на них нет ни меня, ни мамы. Я просматриваю пачку за пачкой, и везде одно и то же. Только мальчики и Дина. Почему здесь нет мамы? Как будто она не была настоящей или ее совсем не существовало. А почему нет меня? Я с неистовством продолжаю искать, но не нахожу ничего.

Через какое-то время свет от фонаря становится более желтым и менее ярким. Я выключаю его и несколько секунд прислушиваюсь. Шума газонокосилки больше не слышно, но и ничего другого тоже не слышно. Чердак безмолвствует, как и фотографии. Ему нечего сказать.

При тусклом свете, идущем от входа, я убираю фотографии в коробки, сначала пытаясь складывать их аккуратными пачками, но, решив, что на это уходит слишком много времени, сгребаю все как попало и засовываю везде, где осталось место.