— Голубушка, а что такое эта асфиксия?

— Как вам объяснить? Сердце у ребенка остановилось.

Евдокия хотела кивнуть, дескать, понятно, а сама только неловко шеей дернула. Медленно пошла к топчану, тяжело села на него.

«Ну, дела, — сказала она про себя, закусив губу. — Кто ж такой поворот ожидал? Лиза теперь будет довольна. Она словно предвидела все, потому и Татьяну спрятала. Ох, дошлая, не отнять ума у нее. Хоть и с изменениями все получилось, но по ее плану. Не будет теперь Татьяна опозоренной. Быльем все порастет. Вот жизнь какая! Главное, вовремя понять, куда ветер дует! Не зря Лизу стоумовой величают! К лучшему все получилось. Как ни крути, а дом ребенка разве это хорошо? А женись

Костя на Татьяне, он бы не отдал ребенка, на себя обузу надел бы. Чужой ребенок не станет своим, не понимает Костик пока. А, что теперь об этом думать. Нет ребенка, и делу конец. Как там Татьяна? Переживает ли, радуется? Глазком бы на нее одним взглянуть. Да разве ее поймешь! Эх, дела…»

Евдокия встала и быстро пошла к выходу. Решила посидеть в больничном садике, в заросшем кустарником уголке, который приметила из окна. Поплакать для порядка нужно. Все же живая душа преставилась.

Неловко так расположилась Евдокия в кустах. Со всех сторон — ветки, повернуться страшно— кофту порвешь. И в туфли песок насыпался.

Сжавшись в комочек, похлюпала, похлюпала носом Евдокия, вытерла глаза чистеньким, вышитым платочком. И с чувством облегчения опять направилась к приемному покою, узнать, какие продукты можно передавать в больницу.

Через три дня Татьяну выписали. Евдокия приехала за нею очень рано. Опять долго сидела в приемной, скучающе поглядывая на плакаты, что висели на стенах, где объяснялось, как ухаживать за ребенком.

Вошла старушка, подсела к Евдокии:

— Внука или внучку забираете?

— Несчастье у нас, умер мальчик.

Старушка сердобольно заохала.

— Переживаем, — стала вытирать платком глаза Евдокия. — Что не так ему было? Питалась хорошо, работа не тяжелая.

— Хлипкая молодежь пошла. Я вон пятеро дочек родила. А младшенькая моя двойней разрешилась. Сейчас отец прибежит, с работы отпросился. Ваш-то уже знает?

— В командировке он, — коротко ответила Евдокия и решила молчать, чтобы не было ненужных расспросов.

Вышла наконец Татьяна. Стройная, розовощекая, какой приехала к Евдокии несколько месяцев назад. Глаза у нее стали спокойными.

«Ей все нипочем», — почему-то с обидой подумала Евдокия и осторожно спросила:

— Танечка, как ты себя чувствуешь?

Она неопределенно пожала плечами.

«Слово вымолвить за труд считает, гордячка!»— поджала губы Евдокия. Решительно взяла сумку у Татьяны.

— Тебе еще нужно беречься.

В автобусе ехали молча. Евдокии хотелось порасспрашивать Татьяну, но сдерживалась, тихонько вздыхая: «Хороша будет невестушка. Чем хоть теперь недовольна? Разве это горе для нее? К тому и стремилась. Может, дома разговорится?»

Но и дома Татьяна молчала, выкладывая вещи из сумки. Евдокия не выдержала:

— Танюш, может, мать или тетю Лизу вызовем сюда, в письме всего не пропишешь. Да негоже писать об этом, вдруг в чьи руки письмо попадет. Или сама навестишь своих?

— Я домой не поеду, — коротко ответила Татьяна, продолжая разбирать вещи.

— Это как знаешь. Живи здесь, как жила. Скоро Костя вернется. Месяца два и осталось ему службы.

— Мне-то что! — хмыкнула Татьяна. — Он в свой угол вернется.

— Что-то я не пойму, — растерянно раз вела руками Евдокия, опустилась на стул.

— А я вас не пойму, — бросила перевязывать пакет Татьяна. — Вы так переживали, что Костя влюбился в меня, даже заболели из-за этого. Я и вправду, бессовестная, собралась за него замуж, чтобы стыд свой скрыть. Вы же сами мне говорили, помните: «Тебе, Таня, замуж бы выйти теперь». Костя хоть и решился, предложение мне сделал, а в душе мучился, жалко ему вас было. Вот я и решила: возвращаю вам Костю. — Таня исподлобья взглянула на тетю. — А вы что-то вроде и не рады. Ах, да, что вы Косте скажете? Или я вдруг сразу хорошей стала?

Евдокия прикусила губу, справляясь с растерянностью.

— Вот как ты заговорила, дорогуша! Я теперь тебе без надобности. Как туфлю разбитую с ноги сбрасываешь? Да, ты из тех… тебе дай палец, руку откусишь. Напользовалась моей добротой?

— Доброта, — резко вскинулась Татьяна, — ваша доброта… она хуже, чем зло. В ней тонешь, как в протухшем болоте. Гнилью от нее тянет. Сам сгниваешь от нее! Как я вынесла эти несколько месяцев здесь?

— Батюшки, — прихлопнула в ладоши Евдокия. — Что же это творится? Думаешь ли ты, что говоришь?

Татьяна язвительно рассмеялась:

— Я давно все высказать хотела. Сколько же сдерживаться! Радуюсь, что язык развязался. — Качнула головой. — Все, все вы на одно лицо. На кого ни посмотрю, тоска берет. Жить не хочется. О выгоде своей каждый хлопочет, за шкуру свою дрожит.

— Ты и о Косте так думаешь? — растерянно спросила Евдокия.

— Костя… знайте, я с ним поступаю, как и со мной поступили — без сожаления. Да, мне это доставит удовольствие. Не было у меня к нему никаких чувств. Правду говорят, с волками жить — по-волчьи и выть. И меня на ваши повадки потянуло. Пусть теперь и ваш сыночек помучается. Это ему на пользу, увидит жизнь без прикрас. Он добр от глупости своей, как я когда-то была.

Евдокия открыла рот, но не могла вымолвить ни слова. Вдруг пронзительно закричала:

— Да ты гадина! Змея подколодная! На груди пригрелась.

— Ага! Пропяло! — злорадно рассмеялась Татьяна. — Свое как не защитить? Больно, да? Все становится на свои места. Вы думали, я не замечала, как не любите меня. Бедняжка! Как вы страдали, терпя такую обузу. Сочувствую. Понимаю. Главное, чтобы родня не осудила, чтобы сверху все было шито-крыто. — Татьяна снова истерично рассмеялась.

Евдокия, приходя в себя, тоже неестественно рассмеялась, нарочито ласково спросила:

— Голубушка, ты уже себя в силе почувствовала, как от ребенка отделалась?

Татьяна неожиданно серьезно посмотрела на нее:

— Освободилась я от вас. — Задумалась. Потом с горькой веселостью произнесла: — А дома обрадуются: как же, дочь теперь без греха, перед людьми ис стыдно будет. О, теперь уже по-настоящему учить жизни будут несмышленую. Как же у вас не поучиться, если вы со всех сторон к жизни приладились.

— А ты не зарекайся, не плюй в колодец, может, еще напиться приспичит.

— Нет, лучше от жажды умереть, чем пить вашу отраву, — тихо сказала Татьяна. И вдруг из глаз у нее покатились слезы. Она отвернулась. Евдокия молча растерянно постояла. Подошла к племяннице ближе:

— Ты что, Татьяна? Я ж тебя понимаю. Жить тяжело.

— Как тяжело жить! — открыто всхлипнула племянница. — Как тяжело