бегающая крайностей и односторонностей, узости и неполноты. Он изначально стал совмещать в себе идеализм и реализм. Он говорит о совершенно простых и понятных вещах, о которых во «взрослом» обществе вроде как и говорить уже не принято. В Госдуму он шел, чтобы «милость к падшим призывать». Часто говорит, например, о добротолюбии, отзывчивости, совести, которые вполне, по его мнению, могут стать национальной облагораживающей идеей. Причем всё это вовсе не поток пафосных славословий. В своем сборнике «Битва за воздух свободы» он пишет: «Я призываю к смягчению нравов. И утверждаю: смягчение нравов в современной России – и есть национальная идея. Смягчение нравов вызовет смысловой рывок, преодолевающий тщетность бытия и дискриминацию людей».

Это не то «смягчение нравов», к которому призывает прогрессивная общественность. По Шаргунову, оно необходимо, чтобы преодолеть процессы отчуждения, разобщенности, которыми преисполнено общество. Внутренняя идеология страны, по его мнению, должна формулироваться как «добро, человечность, “теплые ценности”, человек человеку – друг, товарищ, брат». Возвращение человеческого братства вместо хаотизированных индивидуумов, впитавших идеологию «человек человеку – волк». Необходимо преодолевать вирус отчуждения между людьми.

Он за перерождение народа, за смену элит, за всероссийский кадровый призыв. Всё для того, чтобы «преодолеть отчуждение человека, народа от государства».

Его позиция – правда, «по чеснаку»: «Оставь надежду всяк сюда входящий – “по чеснаку” так должен звучать лозунг входящего в сей бренный мир. А литература живет “по чеснаку”, подлинно и глубоко, отчаянно, без иллюзий и компромисса. Но есть и другая, быть может, более локальная правда. Правда выживания, коли уж родился. Правда воспитания детишек. Правда строительства своей личности. Правда, скажу резко, косметологии, приукрашивания мира, той романтики, без которой жизнь – дрянной полусон в полумгле. Искусство имеет право быть искусственным и не может не быть таковым, иначе – скучно. Сегодня негативизм попросту скучен. От скуки надо двигаться к интересному. Героическое – заводит! Литература бесконечна, но и зависима от времени. Высший дух – презреть время. Если героя нет, его надо придумать», – рассуждали мы с Сергеем о предчувствии героя на страницах «Литературной России» (http://www.litrossia.ru/archive/item/4118-oldarchive). Это «по чеснаку» – вообще поколенческий лозунг, он – признак новой формации XXI века.

В свое время Валерия Пустовая сравнивала юного Шаргунова с самим Освальдом Шпенглером. Сравнение напрашивающееся: один известил всех о «Закате Европы», другой – выступил трибуном нового в России, насыщения ее свежей кровью. «В Сергее Шаргунове пишет молодость, а не литература», – писала Пустовая («Манифест новой жизни»). Его повесть «Ура!» она характеризует не литературным произведением, а «манифестом жизни». Это «голос крови», «зов будущего». Он «культивирует жизнеспособность и жизнь-деятельность». Говоря о Сергее, критик тоже переходит на лозунговость: «Шаргунов, новая русская кровь, уже чувствует в себе новую русскую душу». Вопрос даже не в текстах, а в личности, которая делается первичной, которая сама становится персонифицированным художественным произведением.

Он стал первым вестником нового: «Станет ли Шаргунов первым среди писателей новой культуры – неизвестно, однако он уже стал первым – вестником этой культуры, ее предощутителем», – пишет Роман Сенчин. Он называет Шаргунова «литературной конницей, за которой идет, взрыхляя почву, тяжелая техника». Пустовая писала, что и «новый реализм», который открывает Шаргунов, – это «дорога, а не граница» («Пораженцы и преображенцы»). Этой литературе свойственно преодоление любой ограниченности. Шаргунов – «воплощение поколенческой энергии преодоления. Он взрывает, опротестовывает современные реалии – возможностью их преображения». Он – сгусток этой энергии.

«Шаргунов, я считаю, создан для того, чтобы рубить сплеча, стилистические же изыски и эзопов язык не для него», – писал Сенчин, также подчеркивая его энергичность. По этой своей энергетике Сергей во многом родственен Захару Прилепину, который также являет собой концентрированную энергию действия.

С другой стороны, осторожный критик Сергей Беляков называл Шаргунова фантомом, миражом: «Проза раннего Шаргунова – это проза впечатления, impression. Попытка схватить реальность за фалды и показать ее читателю. Посмотрите, что я увидел/вспомнил. Повествование дробится на эпизоды, переходы между которыми обычно “проглатываются”. Такой способ организации текста не лишен смысла, он отсылает к свойству человеческой памяти – запоминать разрозненное, не сплошную ленту событий, а эпизоды, фрагменты. Интеллект потом может попытаться соединить эти осколки, создать мозаику.

Но мозаика у Шаргунова складывалась плохо. Кроме того, избранный путь был все-таки самым легким из возможных. Трудно создать интересный сюжет, трудно населить повесть самобытными и колоритными героями. А записывать собственные мысли и впечатления, пусть даже и приправляя их соусом экзотических метафор, и приятней, и легче» («А был ли мальчик?», http://www.vz.ru/culture/2008/9/4/204037.html).

Эта шаргуновская импрессионистичность, на которой делает акцент Беляков, – следствие авторского мировидения, в котором за внешними объективированными образами, воспринимающимися так или иначе, всегда присутствует неявное, сокрытое. Сергей сознательно, особенно на ранней стадии, писал мазками, как бы дробил реальность, оставляя между ее проявлениями зазоры, через которые мог бы проглядывать, проявляться сокровенный план – мистическая суть. Он нарочито оставлял подобные просветы, в которые мог погрузиться вдумчивый читатель, которому мало лишь внешнего повествовательного плана. Иногда он даже как будто отваживает от него, нарочито выставляя напоказ собственное «я».

Многие силятся разглядеть в Шаргунове искусственность, проектность. Марк Липовецкий применительно к Сергею говорит о «невянущем обаянии фигуры романтического художника, “агитатора, горлана, главаря”» («Пламенный революционер: случай Шаргунова»). Ольга Лебедушкина отмечает, что это был идеальный автор для «Нового мира» и его стоило бы выдумать. По ее мнению, Олег Павлов не смог стать лицом «нового реализма», и тут как нельзя лучше подошел Шаргунов («Новое поколение в поисках утраченной простоты, или Децл как прием»). Вот якобы и вывели литературные селекционеры особый формат глашатая «Нового мира»…

«Герой, он же автор, разумеется, с раннего детства “выламывается” из своей среды. В семье, антисоветской и православной, он остается безразличным к религии. В школе не вступает в октябрята («первым за историю школы») и в пионеры тоже не вступил (хотя в 1990 году это не такой уж и подвиг). Во времена перестройки, когда все глумятся над Лениным, защищает вождя. В 93-м, 13-летним ребенком, отправляется на баррикады защищать Белый дом. Знаки избранности преследуют героя», – пишет Липовецкий в своей язвительной колонке.

Критик также бросается на внешнее, на то, за что, как правило, цепляются все критики Сергея. Он заявляет, что в писателе проявляется лишь «имитация душевной сложности. Вернее, поза романтического героя, раздираемого душевными муками. Приглядевшись к жизнеописанию Шаргунова, нетрудно заметить, что он постоянно позирует перед невидимой фотокамерой». То есть опять же мы имеем полное отождествление автора и его героя. В то же время эта невидимая фотокамера, если она и на самом деле присутствует, вполне могла бы быть, например, оком совести, с которым автор постоянно соотносит свои поступки. Тут есть что-то и от сенчинского раздвоения,