от попыток посмотреть на себя со стороны, провести эксперимент с самим собой.

В этом мнимом нарциссизме писателя Липовецкий обрел благодатную почву для обличения: «Он позер, ему позарез нужно, чтобы на него непрерывно смотрели, восхищались, жалели». По мнению поверхностного критика, «романтическая поза великолепно освобождает от рефлексии». Что, если важен не взгляд других, а собственный? Что, если он не рассылает другим собственные фотографии, постеры, а сам отпечатывает их для себя, чтобы всмотреться в них, проанализировать, понять? И это тоже важное послание и пример: не быть позой перед взором других, а настоящим перед самим собой. Так он тренирует свое внутреннее, интериорное зрение.

На упреки о том, что писатель пишет только о том, что видит, Шаргунов ответил в статье «Быть беспокойным и упрямым», где говорит о том, что «персонаж из книги – лицо собирательное, озерцо, отражающее чьи-то лица». И приводит в пример свои повести «Как меня зовут?» и «Малыш наказан», героев которых стали соотносить с реальными людьми.

Свой принцип он формулирует, как и Сенчин: «Надо писать либо о том, что очень хорошо знаешь, либо о том, чего не знает никто». Проза должна «нагло и жалобно перекликаться сиюминутным», «хвататься за ускользающее «сейчас». Проза должны быть актуальная и провокационная.

При этом он сказал мне в одном из интервью: «Я не бунтарь, не эксцентрик, а живой здравомыслящий человек, который хотел бы не только писать, но и своими знаниями и способностями послужить обществу и Родине. Но надо разделять художника и деятеля. Да, как автор наедине с текстом я одинок, мятежен и ищу бури. Мои взгляды не в прозе и стихах, где вымышленный мир, огнь экзистенциальных вопросов и нагота сердец, а, разумеется, в публицистике и в выступлениях». Он все тот же романтик и реалист в одном.

Его ранняя проза – не нарциссизм, не гипертрофированное самолюбование, а скорее особое воспитание чувств, проверка, испытание своей личности. Он подвижнически закаливает собственную сталь. «Нельзя просто обижаться, и точка, тогда на тебе будут воду возить. Надо вставать снова и снова и двигаться дальше, не слабея, а делаясь прочнее. Уязвленность личности – отправная точка для свершений», – сказал Сергей в интервью изданию «На Невском» (http://shargunov.com/intervyu/sergey-shargunov-hotelos-postroit-gorod.html).

В так называемом «Романе 16 авторов», который был опубликован в журнале «Урал», Сергей пишет главку «Совесть». В ней ставит вопрос о совместимости совести и публичности. Возможна ли жизнь по совести для политика, предпринимателя, журналиста?

Свой принцип Сергей формулирует как «ситуационизм»: «Ты должен всеми силами приближаться к честности в каждой конкретной ситуации». Чтобы окончательно не превратиться в куклу (сенчинского «чужого»), можно найти выход в самолюбии, которое возвышается над выгодой и совсем не противоречит совести. Самолюбие – это «любовь к себе перед четким зеркалом, а не в глазах других», особое «внутреннее знание». Честность – «кусок чистого пространства» для личности, это совершенно иное, нежели механические поступки куклы. Совестливость вполне может переломить исход борьбы личности и куклы в каждом человеке.

Наша жизнь – дом, заваленный мусором. Давление этого мусора настолько велико, что он самого человека превращает в куклу, загоняет его в «формат». Не мусор в нем – только настоящее, человеческое, то что возвышает: «Минуты, озаренные влюбленностью, обжигавшие гордостью великодушного завоевателя, минуты нежности с ребенком, минуты, когда переживал за других, когда писал увлеченно, когда перечитывал, видя, что написал хорошо, когда бросал боевые кличи от чистого сердца. Остальное как-то бессовестно, суетливая скверна».

Помочь освободиться от этой личной форматности, от пут мусора, может личная честность, личное «я» перед зеркалом – и в этом нет никакого нарциссизма. Это и есть личное внутреннее делание. Погружение вовнутрь, в себя. Наполнение светом себя внутреннего, после чего ты начинаешь светиться и для внешнего мира, освещать его. Практически исихастский круг. Отсюда и шаргуновский мистицизм – вполне умеренный, без сектантства и эзотеризма. Мистицизм этот является проявлением его гражданской позиции. Таким был и его святой покровитель Сергий Радонежский.

В интервью «Политическому журналу» Сергей как раз и отвечает на вопрос о сочетаемости в нем мистика и гражданской активности: «Всё, что происходит с нами, – мистично, как и то, что происходит в общественной жизни. Я надеюсь на промысел, жизнь человеческая и написана, и пишется одновременно. Очень многое происходит неспроста. Я часто предчувствовал, когда что-то должно было стрястись со мной. Жизнь всё время подбрасывает выбор. А где этот выбор, где эта невидимая брань, ее же вроде как и нет. На самом деле – есть! У всякого были и будут колючие часы, когда ты этот выбор обязан совершить. И существует мистика страны, истории, а с другой стороны – социальная логика, потому что мистика по-своему логична. Это, прости Господи, программная заданность. То есть мистика имеет свою механику».

Еще Сергий Булгаков в своем труде «Православие» писал о мистическом реализме, который заключается во всем православном богослужении. Это возможность «видения миров иных». Проявления этих миров и есть чудо. По Булгакову, «мистика есть воздух Православия», ею преисполнена вся окружающая действительность, она переносит человека из видимой плоскости в многомерное пространство, где становятся четко осязаемы истинные причинно-следственные связи.

Мистика – это в первую очередь возможность чуда, которое преображает «карту будня». Солнце, которое прорывается сквозь тучи непогоды.

Возьмем для примера небольшой рассказ Сергея «Полоса». История, которая в нем излагается, идентична сенчинской повести с одноименным названием: сюжет спасения пассажирского лайнера в Коми благодаря заброшенной взлетно-посадочной полосе, за которой следил всего один человек. У Сенчина это Шулин. У Шаргунова – Алексей Петрович Соков с «яркими, как у маньяка», глазами.

«Гребаная полоса», которая упиралась в болото, стала последним смыслом жизни героя. Его даже дочь воспринимает чокнутым. За идиота Сокова принимала и ныне покойная жена. Он следит за этой всеми забытой бетонкой, как за кладбищем с родными могилами (подобное сравнение есть и у Сенчина). Его дом разрушался, а он всего себя отдал полосе – потенциальному пути вверх и к спасению. Боролся с грибниками и их машинами, приходилось общаться и с бандитами. Всё для того момента, когда он услышал знакомый шум в небе, отчего «сжало сердце». Тогда и произошло чудо спасения лайнера, которому из «мрака деревьев» мелькнула спасительная полоса.

Так вот получается, что это чудо детерминировало всю жизнь Сокова, он был подчинен, запрограммирован на выполнение этого провиденциального задания. Это был его крест. Сенчин во всей этой истории также видит чудо, но это чудо подвижничества, которое ежедневно совершает Шулин. Оно в полной мере зависит от его воли и сил. Сенчинский Шулин преображает реальность, но вовсе не подчиняется изначальному заданию, своему предназначению.

«Порядок