* * *

В какой-то момент он снова стал играть кубиками. Но не так, как разноцветными. С теми он играл весело, а из этих просто строил. Но зато как строил! Как будто его где-то специально учили! Вот видите, сказали врачи, при его болезни белые кубики – то, что надо.

* * *

– Я буду спать, – покивал Фафа черной гладкой головкой. – Мне надо спать, и ты тоже можешь поспать, это недолго. Если проснешься раньше – поспи еще немного. А я проснусь, и мы с тобой полетим.

– Полетим, – повторил больной ребенок и тоже покивал, чтобы Фафа понял, что ему нравится.

* * *

А в начале мая – это было сразу после святых праздников, числа двенадцатого или тринадцатого, – больной ребенок уснул и не проснулся. Не в смысле умер, а в смысле – не проснулся. Дежурная санитарка пришла утром с завтраком, а он спит. Завернулся в одеяло и сопит тихонечко. Санитаркам строго-настрого было запрещено прикасаться к детям, поэтому она позвала меня. А я позвала врачей.

Больного ребенка потом целыми днями возили с рентгена на анализы, с анализов на МРТ – ничего не нашли. Кормить стали внутривенно, поставили стойку, привесили упаковку физраствора. А ребенок спал себе и даже улыбался, как будто ему приятное снилось.

* * *

– Просыпайся, – сказал Фафа и потрогал больного ребенка ножками за нос. Больной ребенок раскрыл глаза. Фафа снова потрогал его за нос и покивал головой. Фафа изменился, пока спал. Голова из черной и лаковой стала золотистой, и еще отросли усики, а на спине было как будто сложенное одеяло, но больной ребенок все равно его узнал и тоже покивал.

Из руки у ребенка торчала трубка, и по ней текло что-то прозрачное.

– Это что? – спросил больной ребенок. – Это можно вытащить?

Фафа покивал.

– Ну что… – Он развернул и встряхнул свое одеяло на спине. Одеяло оказалось бледное в точечку. – Полетели?

– Полетели, – сказал больной ребенок, садясь на кровати.

* * *

А потом наступило то самое девятнадцатое июня. Я сидела в кабинете и заполняла ведомости, а тут дежурная санитарка как завизжит! Аж мне на пятом этаже было слышно! Конечно, я узнала голос, я всегда узнаю моих санитарок. Это что-то вроде инстинкта. Как, знаете, мать чувствует, когда ее ребенок кричит.

Когда я спустилась, санитарка уже не визжала. Она сидела на полу и пила воду, а у бокса собралась целая толпа, и все смотрели в окошечко на двери.

Я испугалась. Я думала, что-то случилось с больным ребенком и санитарка виновата. Поэтому я всем велела разойтись, а сама заглянула в окошечко.

Он летал. Больной ребенок летал. У него были белые крылья, большие, как простыни. Он взмахивал ими и летал по боксу.

Потом прибежали врачи, не наши, а какие-то другие, в шлемах и перчатках. Нас всех выгнали с этажа и закрыли двери, и больше я больного ребенка не видела. Ходили слухи, что его поймали и увезли и что он сбежал по дороге и где-то теперь летает, но точно никто ничего не знает.

А бокс я лично мыла, никому больше не позволила зайти. Нашла комок пыли с дыркой, как чехольчик, – в таких моль окукливается. А самой моли не нашла. Затоптали, наверное, пока ловили больного ребенка. Ну или улетела. Я на всякий случай всю форму велела прокипятить. Только моли нам здесь не хватало.

…а у Каролины – помните Каролину, дона Селеште? Ну Каролина, Каролина, со второго этажа, стриженая такая, в очках, недавно развелась? Двое детей у нее было: Тити и Луана, погодки, мальчик заикался еще? Вспоминаете? Ну ладно, это неважно. Нет, правда неважно. Честное слово, дона Селеште. О чем я… а, да.

В конце весны у этой самой Каролины в ванной завелась кука.[36]Настоящая кука, как в старой колыбельной. Вы знаете эту колыбельную, дона Селеште? Моя матушка, царствие ей небесное, пела мне, когда я баловалась и не хотела спать… да…

Ну вот. В мае – я помню, потому что это было буквально накануне годовщины свадьбы моей старшей племянницы, а она вышла замуж двадцатого мая, – приходит ко мне Каролина, взвинченная такая, руки трясутся, и говорит, дона Деолинда, вы случайно не знаете какое-нибудь верное средство, чтобы куку вывести? Я говорю, какую куку, Каролина, ты что, тебе же не три года, чтобы бояться куку, а она как засмеется, нехорошо так, истерично, как Лурдеш, вы помните Лурдеш, дона Селеште, у нее было маленькое кафе на углу? Она еще такие вкусные пекла круассаны, не слоеные, как сейчас делают, есть невозможно, один жир, а пышные такие, желтенькие? Вы помните, какие она истерики устраивала Педру, своему второму мужу? Чуть что ей не нравится, сразу начинает смеяться, отрывисто так: ха! ха! ха! – и смеется, смеется, пока слезы не потекут, а потом либо на пол падает, либо начинает об стенку головой биться, помните? Вот Каролина так же засмеялась, когда я сказала, что она уже не в том возрасте, чтобы бояться куку. Я сразу воды в стакан налила и ей дала, я очень истерик не люблю, когда Лурдеш начинала свое «ха! ха! ха!», я всегда из кафе уходила, даже если еще не доела. Да.

Каролина пить не стала, подержала стакан в руках и на стол поставила, но смеяться прекратила, вздохнула так глубоко и говорит: не хотите, говорит, зайти ко мне, дона Деолинда? Сами посмотрите, как она в ванной сидит. Дети, говорит, боятся в туалет ходить, днем вожу их к соседям, а по ночам Тити с балкона на улицу писает. А Луана? – спрашиваю. А Луана, говорит, в постель, и опять засмеялась.

Вы когда-нибудь видели куку, дона Селеште? И я раньше не видела. Но я вам честно скажу, если бы у меня такое в ванной завелось, я бы точно переехала. Правда-правда. Вы меня знаете, дона Селеште, я не трусливая, но кука – это не таракан и даже не крыса. Когда я видела ее, в мае, она еще была довольно маленькая, потом-то она выросла почти с Луану, а Луана была довольно крупная для своего возраста девочка, плотненькая такая, щекастая, а кука в мае была размером с две ладони, не больше, но все равно очень страшная. Голова у нее была шерстяная, и все лицо в шерсти, и глаза – как черные дырки. И она вязала! Вы представляете, дона Селеште, она сидела и вязала на спицах какой-то шарф или дорожку и даже не посмотрела на нас, Каролина сказала, что она все время вяжет и уже под ванной скопилось метров пять этого шарфа или дорожки, или что там оно было такое.

Я, конечно, Каролине сразу сказала: ты, говорю, вещи собирай, свои и детские, и перебирайся куда-нибудь, к маме или к бывшему мужу, он, в конце концов, детям отец, пусть он их от куки и защищает. А Каролина говорит: а он уехал, дона Деолинда, разве вы не знали? В Америку уехал, по контракту, год назад, один раз только позвонил, на Рождество, а так даже связи с ним нет никакой, как в воду канул.

И вы представляете, дона Селеште, вот стоим мы в ванной и разговариваем, негромко, конечно, но разговариваем, а кука на нас никакого внимания не обращает, вяжет и вяжет, как будто нас там и нет вовсе. Я даже думала: может, она неопасная, может, все эти страшные сказки и колыбельные – это так? Как вот призраков, например, все боятся, а какой от них вред? Моя тетушка, матушки моей кузина, всю жизнь прожила в доме с привидением, я к ней иногда приезжала помочь летом и призрака видела. На вид страшный, бледный такой, в пятнах, гримасы корчит неприятные, вздыхает, воет, гремит чем-то, а потрогаешь – дым себе и дым…