– Не говори глупости, Рей. Все они одинаковые. Этот мальчишка только сейчас такой, видимо, недавно попал. А потом станет как все. Оклемается, привыкнет. И либо воровать начнет, либо пить. Хотя, может, и то и другое. Черт их знает.

– Никто не хочет жить впроголодь. Они не от хорошей жизни это делают. А умереть не так легко, как кажется.

Мужчина покачал головой.

Яков хотел успеть на ночлег до того, как на улицы хлынет народ, до того, как в разноцветных двухэтажных домах откроются створки. Но нет, видимо, не судьба.

Чья-то рука вынырнула из утреннего сумрака, дернула его за плечо. После чего раздался громкий смех. На него смотрел долговязый рыжий подросток. Он нагло ухмылялся, стоя в окружении своих ребят.

– Ну что? Все еще не передумал присоединиться? Мы обещаем тебе интересную и увлекательную жизнь.

Рыжий издевательски толкнул его. Но Якову показалось, что он смотрит на него не только с надменностью, но и с завистью, мол, у Якова еще были шансы не погрязнуть в уличной жизни навсегда. Именно это раздражало местных, как их называли, дворняг. Он не такой, как все, у него свой выбор. Именно из-за этого общество отвергало его. Выплевывало, пыталось больно надавить, утопить в грязи и не дать шанса выплыть на берег.

Яков лишь опустил голову. Веки тяжелели, сил ни на что не осталось. Что уж говорить о сопротивлении целой шайке? Это было невозможно. Но даже будь он отдохнувшим, все равно не стал бы лезть в драку и что-то доказывать. Глупо. Когда ты один – ты один. В реальности не как в книжках, здесь нельзя надеяться на того, кто спасет, на то, что одному исхудавшему мальчишке вдруг удастся одолеть с десяток жестоких сверстников.

Именно поэтому он осознанно выбрал позицию жертвы. Ощущая преимущество и, в некой мере, подчинение лидерам, такая жертва становилась неинтересна. Нет смысла дразнить и издеваться, если это не доставит удовольствия. Не те ощущения.

Яков шмыгнул носом, вытер грязным рукавом лицо. Слушал какие-то издевки, вопросы, выкрики. Но все это пролетало сквозь него. В карих глазах затаилась злость, в них зрела решимость продолжать делать то, что он делает. Быть другим.

Все окончилось внезапно. За углом раздался свист, и толпа, понимая, что это условный знак, рассыпалась по улице. Настало время искусных краж: жители города шли на работу.

Волнительные минуты закончились. Было ли ему страшно? Нет. Ожидал ли он побоев и издевательств, как было с другим, таким же, как он? Нет. Яков был уверен: обижают тех, кто этого боится.

Он покачал головой. Приложил ладонь чуть ниже сердца. Там, в потайном кармане, зашелестела мелочь. На посиневших от холода губах появилась улыбка, и Яков отправился в свой ночлег. Это был укромный и холодный чердак одной старушки. Она позволяла ему там иногда бывать взамен на то, что мальчишка будет помогать ей относить на рынок мешки с вязаными вещами.

В крошечном пространстве, среди разбитых горшков, сена, сломанных рам от картин Яков жил. Он собирал намокший картон на рынке, ждал, пока тот немного подсохнет, и обкладывал им себе место возле дымовой трубы: так не сквозило, так было теплее. В углу, под куском чьего-то плаща, был надежно спрятан от влаги хлеб. Мальчик достал кусочек, жадно съел, а остальное спрятал. Так же, как и заработанные деньги.

Аннетт сжала губы, сдерживая нахлынувшее волнение и сочувствие. Она замерла: никак не могла отойти от увиденного.

Еще четверть часа она пыталась что-то увидеть в зеркале, как тогда, как с Тильдой. Но ничего, кроме своего отражения, не видела.

Ее окружала тишина. Пустая вечерняя улица. Легкий шум начинающегося дождя и легкий сквозняк: так ощущалась осень.

В пекарне впервые было неуютно и зябко. В помещениях витал сквозняк. Почти незаметный, легкий, но если не надеть вовремя кофту, то проберет до дрожи.

Аннетт задумчиво мерила шагами помещение. Каблуки кожаных ботиночек приятно стучали, разбавляя угнетающую тишину. Она одернула рукава свитера, чтобы согреть онемевшие от холода пальцы. Стоило бы спуститься и сделать чай, а может, просто выпить теплой воды. Вот только Аннетт чувствовала себя неуверенно. Ее словно закрыли в маленьком мире страха и нового чувства ненависти к себе.

Это ощущение ослабило ее. Оно брало свое начало из маленькой червоточащей мысли, которая расползлась тонкими черными ветвями внутри и захватила почти все светлые чувства и теплые воспоминания, которые Ани так долго собирала. Из-за этого исчезли надежды на будущее, появились мысли, что она одна. А если придется жить в этой реальности? Самой… без Коула, Молли и Роберта?

Роб. Временами ей не хотелось думать об их взаимоотношениях. Так легче, так не нужно ничего обещать, решать, веришь или нет. Рано или поздно судьба расставит все по местам. А пока… пока хотелось не потерять то крошечное тепло, которое иногда вспыхивало в ее сердце. Аннетт цеплялась за него, стараясь абстрагироваться от внешнего холода, стараясь не думать об увиденном в зеркале, стараясь верить, что это не конечная остановка, что она еще встретится с близкими людьми.

Подвал напомнил время до пекарни. То, которое было самым трудным. То, в котором Ани каждую ночь вздрагивала от любого шороха. После видела бледное лицо брата. Как его глаза теряют свой блеск, как он угасает. И тонула, захлебываясь в мутной черной воде воспоминаний и дурных снов. А после просыпалась от своего крика.

Наверное, единственное, что было страшнее снов… это одиночество. Пустота внутри, которую разрушал Роберт. Он мягко касался ее плеча, слегка тормошил, показывая, что она жива, что пора очнуться, что серость и холод временные. Выход был, ведь ее могли вытащить из кошмаров. А сейчас? Сейчас она отчетливо понимала, насколько верила Роберту, насколько полагалась на его небезразличие. А ведь он мог оставить, уйти.

– Роберт?

Ответа не последовало. Зачем спрашивала?

Ани хмуро окинула взглядом помещение. Не понимала, почему никто не отозвался. Приборы одиноко, но аккуратно висели на стене. Стопка прихваток покоилась на табуретке. Что ж, может, показалось. Может, тишина временная. А ее предположение о том, что никого больше нет, всего лишь страх. Глупое волнение и боязнь оказаться в плену невидимого, но почти осязаемого ужаса. Он кружил, витал возле нее, нагоняя дурные мысли. От этого у Аннетт потускнели глаза, поникли плечи. А все попытки не думать заканчивались новым приступом паники.

Часы пробили полночь, тем самым напомнив Аннетт о времени. Пусть здесь ничего нет, но ведь за прилавком лежал свежий хлеб, значит, завтра ее ждет работа.

Без освещения чердак напоминал ей какое-то чудовище: холодное и грустное, скользкое и темно-серое. Ани стало неуютно и страшно. Но она собралась с духом, переоделась и легла в постель.

Ей необходимо уснуть, уснуть, чтобы наутро оказаться в другой реальности, там, где сырость прошлого не наступает по пятам, там, где воспоминания не забирают цвета из нынешнего времени. А пока… все было серым, пустым и холодным.