изображены с пугающей точностью. Они вульгарны, невежественны, корыстолюбивы и до ужаса мелочны, причём у всех этих неаппетитных качеств имеется сугубо католический душок. Мистер Пауэрс изображает их такими отнюдь не для того, чтобы досадить церкви, он пишет о них, поскольку, Божьей милостью, не может писать о ком‐то другом. Писатель пишет о том, что в его силах изобразить правдоподобно.

Мы каждодневно наблюдаем людей, коверкающих свой талант, дабы повысить популярность или гонорары, поскольку они не могут жить без того и другого. Если это делается умышленно, подобный приём, можно смело сказать, заслуживает порицания. Только, по‐моему, ещё чаще мы наблюдаем тех, кто коверкает свои таланты во имя Бога, исходя, как им кажется, из самых благих намерений. Чтобы поправить, обучить, привести ближнего в лоно церкви. И порицать таковых, согласитесь, не так‐то просто. Никто из нас им не судья, но нельзя не судить о качестве их продукции объективно. Мы обязаны говорить, правдиво ли том или ином романе изображены аспекты реальности, которые намеривался изобразить их автор. В том, что романист сознательно злоупотребляет талантом ради благой цели, возможно и нет ещё греха, но налицо злостная непоследовательность, ибо он пытается отобразить Бога в кривом зеркале.

Романы, написанные слабо, при всей назидательности и богобоязненности персонажей сами по себе не годны и ничему не учат. Заявления в таком тоне всегда оспариваются. Мол, кому и слабая вещь назидательна вполне, а откуда ему знать, что есть и посильнее? Перед нами море примеров повсеместного использования низкокачественной продукции в благих возвышенных целях. Господь в силах сделать нечто нейтральное, а то и злое орудием добра. Но вот заниматься этим, я считаю, дело Ему по плечу. А не нам.

Подходящим примером книги весьма посредственной, пригодной для благих целей мне представляется роман кардинала Спеллмана «Найдёныш» [106]. Нечего выносить оценки этому духовному лицу (вне литературного поприща), но как литератор он несколько «не тянет». И всё же отрадно сознавать, что, купив экземпляр «Найдёныша», ты помогаешь сиротам, а потом книжкой можно всегда и дверь подпереть. Только не забывайте, что помогаете сиротам, а не повышению качества католической прозы в этой стране. А кому предпочтёте помочь в первую очередь, будь выбор, это уже вам решать.

Впрочем, найдутся и книги, католический «градус» которых, по замыслу авторов, не разбавлен водичкой «Найдёныша», но и в них, из‐за авторских потуг к поучению, места нет доброй половине элементарных человеческих дел. По итогу, там нет достоверности ни в описании таинств, познаваемых через веру, ни в отношении тех, какие мы прямо наблюдаем в окружающем нас мире. Автор романа призван создать иллюзорный, но целостный мир, населённый неподдельными персонажами, а главное отличие правоверного писателя‐христианина от обычного прозаика‐натуралиста заключается в том, что вселенная христианина обширней. Для последнего очевидно присутствие сверхъестественного в мире естественном. И это не уменьшает его норму натурализма. Просто природа становится величественней.

Всё, что представляется романисту истинным, нужно сперва художественно оформить, конкретизировать и очеловечить. Если вас смущают чувственные эксперименты, вы не сможете осилить не только книгу, но и постичь что‐либо в реальном мире, ибо каждое таинство, доступное разуму человека (кроме вышних ступеней созерцательной молитвы), постигается этим, чувственным путём. Христос помиловал нас не прямым усилием мысли, а воплотив себя в человеческом теле, и продолжает к нам обращаться через зримую Церковь. Всё это может казаться весьма отдалённым от литературной тематики, но нет, ибо главной темой прозаика является присутствие таинства в жизни людей.

Барон фон Хюгель [107], один из крупнейших знатоков католицизма, писал, что «сверхъестественный опыт <…> всегда проявляется как преображение естественных состояний, деяний, положений <…>», а «духовному началу обычно предшествует, споспешествует, сопутствует либо последует начало чувственное <…>. Наивысшие реалии и глубиннейшие ответы являются нам в пределах самого низменного или при соприкосновении с ним». Стало быть, романист, мечтающий показать, как происходят чудеса, сможет совершить такое лишь как на уровне природных явлений. Если он не изобразит здешние вещи правдоподобно, в их неподдельном виде, тогда никто не поверит, что они соприкасаются с чем‐либо возвышенным.

Романисту обязательно надо обратить свой взор на окружающий мир и хорошенько к нему приглядеться. Не пренебрегая в том числе и теми вещами, чья назидательная ценность не слишком высока. А потом надо воспроизвести подмеченное силой слова. Вот тут то и возникают определённые трения между верой и задачей автора, если он католик, который видит падших людей, растленных ложным мудрствованием. Допустимо ли ему описывать им увиденное, как оно есть? Или, подправив сообразно требованиям веры, показать в её свете то, как оно «должно быть»? Не его ли обязанность, по выражению барона фон Хюгеля, «"причёсывать" реальное» [108]?

Ну и как же можно романисту одновременно хранить верность и своей эпохе и вечности; тому, что он видит и тому, во что верует, относительному и абсолютному? И как ему всё это успевать без ущерба для художественных качеств книги, которая требует иллюзорного жизнеподобия?

За людьми нецерковными я заметила такое – им кажется, будто бы церковь обуздывает творческие порывы автора‐католика, не давая им развернуться в полную силу. Эти люди обычно указывают на малочисленность художников и писателей католической веры, по крайней мере, в нашей стране, а те, кто чего‐то в своём творчестве всё же добился, обычно меняют конфессию. На критику такого рода нам нельзя отвечать молчанием. Я допускаю, что критика системы католического просвещения с кафедры или с амвона не безосновательна, но её нельзя распространять на религию в целом.

Нет ни малейшего основания, чтобы незыблемая догма диктовала писателю незыблемые пределы того, что ему замечать, а что намеренно не видеть в окружающем мире. Догма, напротив, служит орудием проникновения в реальность. И христианская догма едва ли не единственное в современном мире, что ещё чтит и блюдёт таинство. Прозаик неотрывно и всецело взирает на жизнь, но его наблюдения будут искажены, пока он перестанет смутно различать то, что он видит. Те, у кого нет абсолютных ценностей, не могут удерживать относительное в положенном статусе. Они всегда возводят его в абсолют. Писатель‐католик имеет полное право на «досмотр» действительности. Такого писателя не тянет взвалить на себя обязанности Всевышнего и сотворить новую вселенную. Он совершенно свободно разглядывает ту, какая уже существует, отображая в точности то, что он в ней видит. Он не ощущает потребности просить прощения за то, как Бог поступает с людьми, или отводить взгляд при виде того, как порой относятся к Богу люди. И «"причёсывать" реальность», для него это значит впадать в грех гордыни. Открытое