Стремительный ход Революции определял отношение французов к воображаемым реалиям российской жизни. Начиная с весны 1792 г., в обстановке объявленной войны, памфлеты и статьи, сосредоточенные на судьбе Франции, изображали иностранные дворы в качестве врагов Революции. Однако многих волновал и вопрос о возможности политической революции в самой России. Ведь прежде «революции» в России ограничивались стенами императорского дворца. Мысль, высказанная в «Анекдотах» Шерера, подводила печальный итог усилиям царей: «Революция совершится здесь только малозаметными шагами и к тому же в очень отдаленном будущем...»[340], роль революционеров в России Шерер отводил не третьему сословию и не дворянству, а просвещенным монархам[341].

Подписание Ясского мира подводило итог длительному периоду нестабильности в Черноморском регионе и на Балканах, во Франции звучали надежды на обретение международного равновесия. Так, в январе 1792 г. поверенный в делах Франции в России Э. Жене сообщал в Париж: «Ради блага человечества я бы пожелал, чтобы Россия как можно дольше пребывала в обретенном ею спокойствии, столь необходимом для восстановления ее платежного баланса... чтобы были преодолены все беды, причиненные ей той самой победоносной войной, которую она только что завершила...»[342] Окончательный разрыв дипломатических отношений между Россией и Францией в июле 1792 г. оказал заметное влияние на общественное мнение. С каждым новым известием о действиях коалиции взгляды обращались в сторону российской столицы: именно Екатерина II считалась ее активной вдохновительницей. И, хотя некоторые авторы продолжали считать Екатерину II преемницей и продолжательницей планов Петра I[343], образ далекой империи, поднятой до высот цивилизации «Семирамидой Севера», бесповоротно терял былую привлекательность. Приведем более позднее, но чрезвычайно яркое свидетельство современника, одного из самых осведомленных мемуаристов того времени, жившего в рассматриваемый период в Санкт-Петербурге, Ш. Массона: «Французская революция, столь прискорбная для королей, оказалась особенно пагубной для Екатерины. Потоки света, внезапно хлынувшие из сердца Франции, как лава из огнедышащего кратера, бросили на Россию ослепительно яркий, подобный молнии луч. И там, где прежде видели лишь величие, славу и добродетель, глазам всех предстали несправедливость, преступление и кровь...»[344]

События 1789 г., повлекшие крушение системы Старого порядка, заставляли французских писателей и мыслителей по-иному взглянуть на состояние «цивилизации» в других странах и по-новому расставить акценты. Прогрессистский миф о России утрачивал свой ореол, ведь империя царей походила на отвергаемую теперь модель монархии Старого порядка во Франции. И поскольку модель цивилизации в России со времен Петра I насаждалась сверху, то вместе с мифом о добродетельном и просвещенном деспотизме под сомнение все чаще ставились как успехи реформ в социально-политической сфере, так и сама принадлежность России и русских к цивилизованному европейскому пространству.

Одной из основополагающих концепций Века Просвещения было учение о существовании особого «национального характера». Десятки разных типологий этой концепции конкурировали между собой на протяжении долгих десятилетий от Монтескье до Мирабо. Однако для большинства французских авторов второй половины века факторы, влиявшие на «национальный характер», группировались так: климатический, природный фактор (идеи Монтескье с энтузиазмом развивались Вольтером, Дидро, Гельвецием и другими); политический фактор - т. е. способность властей и законодательства страны придать некую форму «национальному характеру»; фактор исторического времени, исторической эволюции (одни мыслители, как Ж.-Ж. Руссо, полагали, что время подтачивает «добродетели» нации, другие же располагали нации на шкале эволюционного развития от состояния «дикости» к «цивилизации»). При этом одни связывали политику с историей, противопоставляя моральные основания в формировании «национального характера» физическим, другие же смешивали все факторы сразу и создавали единый концепт «нравов», синонимичный «национальному характеру»[345]. В системе этих репрезентаций, автостереотип «национального характера» француза складывался не только из положительных моментов. Быть французом означало быть «общительным», «легким» (даже «легкомысленным»), «вежливым», «цивилизованным» человеком. В центре споров о проявлении «национального характера» оказалось несколько важных вопросов, сохранявших актуальность и в 1789 г. Возможно ли исправить «национальный характер»? И если да, то для чего? Может ли законодательство воздействовать на «национальный характер» с той же силой, что и природный и историкополитический факторы? Способны ли, наконец, сами французы стать более «серьезными», «мужественными», «добродетельными», «целомудренными» и проявлять постоянство в поведении? По мнению Д. Белла, «французские читатели, воспитанные на классической литературе и пользовавшиеся в качестве бревиария сочинениями Плутарха, всегда имели представление о собственной модели иного национального характера, служившего им и идеалом, и предостережением: стоял вопрос о том, могут ли процветать дух и нравы римской республики в Париже и Версале времен Бурбонов?»[346]. Стремление исправить нравы и характер нации становилось все отчетливее по мере движения к Революции и подталкивало к поиску новых и новых необходимых примеров, образцов. И другими, не менее актуальными, чем античные, примерами «иного» общества служили для французов образы других стран, что в политической философии было связано с другой формировавшейся концепцией - «цивилизации».