Не только религиозные обряды, но и всевозможные предрассудки и чудачества русской знати также нашли свое отражение в «Анекдотах»: «Дом, хозяин которого был арестован или сослан, остаётся необитаем, и русские не покупают такого дома, придерживаясь поверья, что участь прежнего владельца постигнет и покупателя. От этого стоят в запустении и развалинах многие великолепные дворцы, служившие некогда украшением Петербурга, например дом Шафирова. Некоторые из таких домов, ближе к центру города, превращены в общественные учреждения. Таким образом, кадетский корпус помещен в здании, где были арестованы князь Меншиков и граф Остерман; Правительствующий Сенат помещается в доме, принадлежавшем канцлеру Бестужеву, а после него Голштинскому принцу Георгию»[366].

Теория климатов Ш.-Л. де Монтескье, в которой россияне были отнесены к числу «северных» народов, неоднократно использовалась Шерером[367]. Но если нечувствительность этого народа к несчастьям, лишениям и тяжкому труду некоторыми публицистами оценивалось положительно, то, по мысли автора «Анекдотов», такие естественные факторы, как суровость климата и грубость почв, сильно задерживали развитие нравов в России. Картины из жизни Московского царства давали французскому публицисту мало поводов для восхищения: помимо грубости и невежества он порицал россиян за их давнее недоверие к иностранцам. И только гений Петра I нарушил естественный ход развития России: «Если и был кто-то способен смягчить и отшлифовать жестокость [нравов. - А. М., то это был Петр I, заставивший своих подданных путешествовать вопреки давнему и строгому запрету, который привлек в сердце своей империи людей со всех частей Европы: генералов, негоциантов, промышленников, чтобы обучить первым элементам наук и искусств [свой народ. - А. М.]...»[368] Тем самым русский монарх, по мнению Шерера, желал на основе европейского примера, а не только с помощью насилия изменить «обычаи» и «нравы» собственного народа. Однако препятствия на пути великих замыслов Петра были заранее предопределены долгими столетиями жизни в состоянии рабского унижения и «невежества».

Истоки этого «рабского характера» россиян публицист склонен был искать в отдаленном прошлом: «В течение всего времени, которое Россия находилась под владычеством татар, великие князья получали свой титул только с одобрения Порты, которая устанавливала размер ежегодной дани. Допущенные к Оттоманскому двору, они были обязаны, как тогда это называлось, пройти между двух огней.

Прежде чем получить знамя, помеченное знаком X, что было символом их избрания и признания ими вассальной зависимости, они выполняли при татарских ханах самые грубые обязанности»[369]. Шерер, писавший об уничтожении монгольского ига в царствование Ивана III, вероятно, знал, что допускает неточность, поскольку Московское княжество не находилось в зависимости от Османской империи. Однако факты не мешали ему в угоду стереотипным представлениям подправлять сведения источников и пользоваться недостоверными сведениями и даже совершать намеренные ошибки. Невежество в Московском государстве царило не только среди простого народа, но и среди высшей знати. Такое положение вещей поддерживало духовенство, но все изменилось в начале XVIII в., считал автор «Анекдотов», и теперь, быстро постигая европейскую ученость и приобщаясь к чужой культуре, русские стремительно впадали в другую крайность. «Сегодня русские, желая очистить себя от упреков в их старинном невежестве, впали из одной крайности в другую. Я видел большое число таких, которые вовсе не имели никаких иных заслуг, по сравнению со своими предками, кроме знания нескольких слов на семи различных языках, нагроможденных в их головах самым запутанным образом и безо всякой пользы. И доказательством их скромного продвижения на поприще наук и искусств служит смехотворное уважение, что они воздают памяти, перегруженной подобным ворохом хлама, которому и обязана своим рождением поговорка: “Никто не является настоящим ученым, если он не овладеет семью языками”»[370].

Обращаясь к историческим примерам, автор намеренно создавал сниженный до стереотипов образ варварской страны, население которой целиком было пропитано духом «фанатизма» и зависело от воли невежественного духовенства. При этом он также допускал ошибки. Например, он утверждал, что в России до рубежа XVII-XVIII вв. не было типографий. «Несмотря на слабые связи России с другими странами Европы, здешние священники были столь же лукавы, как и священники других церквей: проникнутые тем же духом, они проявляли то же внимание к тому, чтобы поддерживать повязку невежества на глазах народа. Из Польши доставили печатный станок, который был размещен с одобрения царя Алексея Михайловича в одном московском доме. Духовенство, разгорячившись, впало в неистовство, взбунтовало народ и заставило сжечь этот дом. Это печальное событие отложило до самых времен Петра I открытие типографий в Империи»[371]. Эти строки свидетельствуют о поверхностных знаниях Шерера о начале русского книгопечатания и подталкивают к поиску источников, которые он использовал для своих «Анекдотов». Вышеприведенный фрагмент мог быть заимствован из довольно известного сочинения англичанина Джона Перри «Нынешнее состояние Великой России» (1717 г.). Использование текстов чужих произведений без ссылки на имя автора не было явлением необычным. Например, Монтескье, давая оценку Петру I в своих «Персидских письмах» (1721 г.), также использовал записки Дж. Перри, а иногда и периодическую печать[372]. В данном контексте совершенно не удивительно, что Ж.-Б. Шерер критически относился к достижениям современной ему российской науки. Например, он рассказывал о создании М. В. Ломоносовым первой грамматики русского языка следующее: «Он писал ее в окружении бутылок и в непрерывном пьянстве»[373], а затем по подходящему случаю посвятил свое творение новорожденному внуку императрицы - Павлу Петровичу и тем добился похвал и признания двора.

Говоря о политике русской императрицы и ее министрах, Ж. Малле дю Пан часто и намеренно использовал слова «московит», «московитский», вероятно наделяя их негативными коннотациями[374]. В дискурсе эпохи Просвещения понятие «московитский» по своему смыслу иногда сближалось с понятием «варварский»[375] (вероятно, авторы понимали под «московитом» россиянина «непросвещенного»). Известный исследователь творчества Вольтера Р. Десне считает, что Московия и Россия были для фернейского философа и его современников синонимами[376]. Европейские публицисты, применяя слова «московитский», «московит», тем самым отсылали читателя к давнему прошлому России, как бы образно перемещая ее в допетровские времена, создавая воображаемый разрыв во времени с современной Европой.