каком-то особом собачьем языке, «Го-о-йё!» — и тот, поняв, что от него потребовал Антон, помчался к замешкавшемуся малышу. Умная собака подталкивала ягненка носом, как бы говоря ему: «А ну, иди, иди побыстрее!» Ягненок не подчинялся, сопротивлялся. Тогда волкодав поступил с ним в точности так, как поступает заботливая кошка со своим беспомощным котенком: зубами, осторожно, брал непослушника за загривок и относил к матери. Принимай, дескать, свое чадушко! И после этого отара, а следом за нею и арба с конем и коровой, продолжали свое движение, все дальше и дальше углубляясь в степь и оставляя за собой сакму — заметный след на траве. Этот след тянулся на сотни верст, выщипанный овечьими зубами, вытоптанный копытцами и усыпанный желтым овечьим горошком, — казалось, что тут прошли не овцы, а прокатились какие-то особенные катки.

Неторопливо уходил в степь этот заметный след, и совсем медленно тянулось время. Третьи сутки двигалась отара Паши Чазовой, все так же не ускоряя и не замедляя свой ход, и перед взором чабанов в ветреном, полуденном пекле покачивалось марево, одна за другой открывались то размашистые низины и балки, такие, что и не окинуть глазом, то вставали там и тут отлогие бугры, желто-бурые, дотла выжженные палящим солнцем, то изгибались глиняные откосы, вылизанные ветром и сплошь побитые сурковыми норками.

Ночью было легче. Утихал ветер, все небо в звездах, и казалось, будто от них, от их мерцания, на земле становилось прохладнее. Плохо было только то, что степь в темноте как бы суживалась, горизонт был чуть-чуть приметен, и двигаться приходилось словно бы на ощупь. Зато в темноте отчетливее слышались и стелющийся по земле шорох идущей попасом отары, и глухое постукивание колес, и плачущее поскрипывание ярма. В полночь устраивали короткий привал, чтобы животные и люди могли отдохнуть и хоть немного поспать. С рассветом же табор поднимался и двигался дальше, и все повторялось сызнова, все было точно так, как и вчера, дул и дул горячий ветер, на все стороны пласталась равнина, и вокруг ни колодца, ни озерца, и так же серым пятном темнела отара. И так же, как и вчера, сегодня молчаливая Паша спросила:

— Дедушка Яков, как по-вашему, правильно мы движемся?

— Ежели судить по моим мыслям, то бишь по тому, як я вижу местность, то мы держим такое направление, каковое и нужно, — с достоинством, рассудительно отвечал старик. — Но скажу тебе, Прасковья, правду: старых, знакомых мне примет что-то вижу маловато. Может, перезабыл? Ить давненько я тут не бывал. Но все же кое-какие приметы имеются. Погляди вон на ту балку, ее я припоминаю хорошо. Помню, мы проходили тут с отарой, когда я еще был парубчуком…

— Отчего же нам не встречается вода?

— Должна бы повстречаться, да вот чегось не встречается.

— А где же те Три кургана?

— Шут их знает, куда они запропастились. По моим расчетам скоро должны быть, а нету. Может, лежат вон за тем взгорьем? Потерпи, Прасковья… Чабанское занятие без терпения не получается.

И без подсказки Паша понимала, что ей ничего не остается, как только терпеть и ждать. Понурив голову и отворачивая лицо от ветра, она плелась следом за арбой, ни на минуту не забывая о воде. Всматривалась в текучее марево, ей так хотелось увидеть блеск хотя бы крохотного озерца, и ничего, кроме убегающих сизых, горячих волн, ничего не видела. Не показывались и Три кургана, хотя Паше все время казалось, что они лежали где-то в стороне и отара прошла мимо них. Чтобы не думать о воде и о Трех курганах, Паша вспомнила о спрятанном на арбе автомате, и в голову полезли сказанные Пономаревым слова: «Так оно само стреляет, только нажми эту штуковину…»

На четвертый день пути было особенно ветрено и знойно, солнце, казалось, замерло в зените и уже не двигалось. Горячий, будто из духовки, ветер гулял по степи. Паша подняла над арбой парусиновый шатер, ветер дул в него, и он хлопал концами парусины. Под шатром, в тени, усадила, как скворчат в гнезде, своих младшеньких. Мальчуганы сидели смирно, на мать поглядывали не по-детски серьезно и помалкивали. А Настенька и Аннушка попеременно канючили:

— Маманя, воды хочу…

— Недавно вас поила, — отвечала мать, не глядя на детей. — Потерпите, нельзя же так часто пить.

— Маманя, дай воды…

— Замолчите! — прикрикнула мать. — Знаете, шо бывает от воды? Не знаете?

— А шо?

— Пузо вырастет, вот шо…

После этих слов девочки неожиданно присмирели. А Паша, еще ниже опустив голову, поправила косынку, натянула ее на лоб и на щеки, смотрела на свои стоптанные, зеленые от травы чобуры, сшитые еще Иваном. Опять, не желая думать о воде и о Трех курганах, она мысленно повторяла: «Так оно само стреляет, только нажми эту штуковину…» И так же мысленно она уже не раз брала в руки автомат, уходила с ним куда-либо за бугор, подальше от арбы и от овец, и там, ничего не боясь, смело нажимала «эту штуковину». И странное дело: автомат ее не слушался, не стрелял. Иногда ей казалось, что из дула без выстрела выскакивали пули и тут же падали на траву. Она тяжело вздыхала, понимая: в мечтах всякое бывает. А как же все это может получиться наяву? Вот бы попробовать. И ей захотелось откопать в арбе оружие и самой на практике убедиться, как же оно стреляет. «Не сумею, не обучена, — думала она, шагая за арбой и боясь поднять голову и посмотреть на детей. — Эх, был бы рядом Иван, он обучил бы… Ваня, Ваня, где ты зараз?»

7

Только на четвертый день пути в предвечерних сумерках наконец-то показались долгожданные Три кургана, пока еще одни, без села.

Высокие, они от подножья до макушки заросли ковыль-травой и издали были похожи на три папахи из белого курпея. И когда отара и арба приблизились к курганам, между ними в глубокой балке заблестело —