В ответ грохнул ядреный, заливистый смех. Бедная рыжеволосая девушка смутилась и обиделась.

– Ну ладно вам, кобылы, ржать, – осадила их тетя Вера. – Совсем девочку задразнили. Небось досадно, что на вас самих так никто не смотрит. Сами знаете, что раньше он ее не видел никогда.

– И слов каких понабрался. Где слышал-то? – поинтересовалась одна из амазонок.

– Нигде, – не моргнув глазом, ответил я, – в книге прочел.

– Так ты грамотнай? – удивилась она.

– Грамотный.

– Ишь ты. Ну и чего в книжках пишут?

Лучше бы она этого не спрашивала! Все прочитанное намертво откладывалось у меня в памяти, и я мог воспроизвести это в любой момент.

Очень скоро амазонки раскрыв рты слушали печальную историю, которая случилась тысячу лет назад, о любви виконта де Бражелона к Луизе де Лавальер.

Я позволил воображению раскрасить несколько схематичные образы, созданные Дюма. У меня они приобрели цвет, плотность и протяженность, наполнились четкими, узнаваемыми деталями. Я попытался передать слушательницам то, как я это представлял себе: прозрачность южных ночей, мерцание атласа, парчи и драгоценностей на костюмах придворных, танцы под церемонную и тягучую музыку в зале, освещенном тысячами плошек и восковых свечей, шелест одежд, аромат духов, чувственную и порочную атмосферу двора французского самодержца.

Воительницы слушали, открыв рты от изумления. Они ахали и охали, на лицах девушек восхищение сменялось сочувствием, жалость – гордостью. Глаза амазонок жадно следили за мной, ловя каждое слово.

Особенно приятно было, что Ганя смотрела на меня не отрываясь, в ее колдовских зеленых глазах, как мне показалось, сияли восхищение и любовь.

Конечно, девушка наравне с другими просто восторгалась реалиями иной, красивой жизни, в которой мужчины галантны, находчивы, остроумны и мужественны, а дамы пленительно женственны и обворожительно прекрасны.

Но что понятно взрослому, еще не знает мальчишка, который должен убедиться в этом, разбив свой лоб. Я продолжал рассказ, пьянея от внимания воительниц и в первую очередь рыжеволосой амазонки. Вдруг поблизости раздалось конское ржание и кто-то прокричал:

– Здорово, девоньки, здорово, красавицы, – раздался нетрезвый голос.

Это был младший сын боярина Дуболомова, Роман.

Амазонки молчали. Тогда он сделал круг около костра, шпорами и поводьями заставляя своего коня оглушительно ржать и подниматься на дыбы.

Резкий переход от проблем романтичного и страстного Рауля, роскошных нарядов Оры де Монтале, от действий подлого де Варда к мерзостям нашей российской действительности показался мне особенно неприятным.

– Ну, здорово, коли не шутишь, – хмуро отозвалась тетя Вера. – С чем пожаловал, боярин?

– А чего? – подбоченясь в седле и пуская в ход ослепительную белозубую улыбку, спросил Роман. – Или не рады мне, девчонки?

– Рады-то рады, но ехал бы ты, князев посланник, своей дорогой, – сказала высокая грустная амазонка, которая за последний час не произнесла и двух слов.

– Аль не люб я вам боле? – осторожно поинтересовался боярин, пряча улыбку.

– Езжай мимо, добрый человек, – с угрозой произнесла тетя Вера.

– И что так? – удивился младший Дуболомов и тут увидел меня. – Ага, нового кобеля нашли? Ну-ка покажись, герой, голова с дырой.

– Надо-то чего? – спросил я, поднимаясь и поворачиваясь к нему.

– Ты че тут делаешь? – тихо, но с угрозой в голосе произнес Роман, направляя на меня своего коня. – Дома сиди или при отце… Неча тебе с девками отираться, мал еще.

– А куда я пойду, ночь на дворе, – стараясь не выдать своего страха, ответил я.

– Как пришел, так и уматывай, – боярин потянулся за плетью.

Он пустил своего чертова жеребца на меня. Конь пошел мелкими шажками, играя мускулами на широкой груди, что есть силы бухая подкованными копытами и издавая пронзительное ржание.

Побежать или отскочить мне не позволила гордость, которая совершенно не к месту разыгралась после того, как я был центром внимания и восхищения десятка молодых и весьма привлекательных женщин.

Романовский конь толкнул меня. Я не удержался на ногах и свалился на Клавдию, ту самую амазонку, которая поинтересовалась, что же пишут в книгах. Клавдия пихнула соседку, та завалилась на амазонку, которая была от нее справа. Воительницы вскочили:

– Ты охренел?! – закричала Клавдия боярину, оттолкнув меня так, что я окончательно свалился.

Амазонки шумно выражали свое возмущение Роману, многие схватились за автоматы.

– Дуй по холодку, красивый, – сказала тетя Вера, – от греха. А то ведь так проучим, что не то что на бабу, на козу в сарае не встанет.

– Ладно-ладно, чертовы куклы, – боярин развернул своего жеребца и помчался во тьму. – Попомните ночь эту у меня. И пащенку вашему все равно бошку разобью.

– Извини, паренек, – сказала Клавдия, помогая мне подняться.

– Да ладно, – произнес я.

– Кобель поганый, – сказала грустная амазонка, глядя вслед всаднику.

– Сама хороша, кобыла… Что, заметила только? – зло бросила ей тетя Вера.

Грустная девушка тихо заплакала. Вера, увидев это, подошла к ней, прижала ее к себе.

Амазонка зарыдала во весь голос, уткнувшись ей в плечо.

– Учу я вас, учу, дурочки, – произнесла начальница амазонок, гладя девушку по голове. – Не ты первая, не ты последняя. К бабке сходишь, и всего делов…

Поймав мой взгляд, она резко сменила тему:

– А не попить ли нам еще чайку, красавицы?

Женщины долго сидели молча, прихлебывая взвар из трав.

Наконец одна из амазонок не выдержала:

– И чего таким гнилым Бог красоту дает?

– Кожа белая, волосы русые, кудрявые. Плечи широкие, бедра узкие, руки сильные, ласковые. Снаружи ангел, а внутри пень трухлявый.

– Сами мы его, девки, избаловали. Все звали: «Роман, красавчик, приди, побудь».

– Что он тебе сказал?

– Что негоже родовитому боярину в жены простолюдинку брать, – ответила грустная амазонка и снова заплакала.

Я догадался, о чем идет речь, и сидел, чувствуя, как кровь приливает к щекам, стараясь глядеть в свою чашку.

– Хорош, девки, – сказала тетя Вера, взглянув на меня. – Не одни…

– А чего, пусть знает, как в жизни бывает, – сказала одна из воительниц. – Ведь годика через три таким же кобелем поганым станет…

– Если завтра ему этот придурок голову не разобьет, как обещал, – с тревогой произнесла тетя Вера.

– Я ему сам голову разобью, – запальчиво возразил ей я.