Что оборонительные силы государства, воинская доблесть и прежняя простота нравов там действительно и глубоко упали в эпоху ленивого, изнеженного Сигизмунда Августа, о том совершенно согласно с Михалоном свидетельствует современник его, известный московский беглец в Литве князь Андрей Курбский.

Рассказывая о страшном падеже скота и лютом море, опустошивших и обессиливших Крымскую орду в пятидесятых годах XVI века, Курбский сожалеет, что этим обстоятельством не воспользовались для нанесения решительного удара орде ни московский царь Иван, ни ближайший к орде король Польши и Литвы. «Не к тому обращалось умом его королевское величество, — говорит Курбский, — а более к различным плясаниям и пестрым машкарам. Также и властели той земли, наполняя гортань изысканными пирогами, а чрево марципанами (сладким тестом), безмерно вливая в себя как бы в пустые бочки дорогие вина и вместе с печенегами (обжоры-паразиты) высоко скача и бия по воздуху, пьяные так прехвально и прегордо восхваляют друг друга, что не только Москву или Константинополь, но если бы турок был на небе, то и оттоле обещают достать его с другими своими неприятелями. Когда же возлягут на своих одрах между толстыми перинами, тогда едва пополудни проснутся и встанут едва живые с тяжелыми от похмелья головами». Привыкши проводить время в такой гнусной лени, они не только не радят о своем отечестве и о тех несчастных, которые давно уже мучаются в татарском плену, но не обороняют и тех сельчан, жен и детей, которых ежелетно пред их очами варвары уводят в рабство. «Хотя ради великого срама и слезного нарекания от народу они как бы ополчатся и выедут в поле, но следуют издали за бусурманскими полками, боясь ударить на врагов креста Христова. Пройдя за ними дня два или три, возвращаются восвояси; а что осталось от татар, сохраненное убогими крестьянами в лесах из имущества их или скота, то все поедят и последнее разграбят». Курбский также замечает, что такие нравы завелись недавно, а что прежде там обретались мужи храбрые и любящие отечество. Такую перемену он объясняет упадком доброй веры и обращением вельмож в ересь люторскую и в другие секты. Эти сладострастные вельможи сделались так изнеженны, женоподобны и робки, что как услышат о варварском нашествии, «так и забьются в претвердые города. Воистину смеху достойно: вооружаясь в брони, сядут за столом за кубками да бают басни со своими пьяными бабами; а из врат городских не хотят выйти, хотя бы под самым их городом басурмане истребляли христиан». Далее автор рассказывает случай, которого был очевидцем. В одном городе было пятеро вельмож со своей вооруженной челядью, да еще два ротмистра со своими полками в то время, как толпа татар шла мимо, возвращаясь домой с полоном. Несколько добрых воинов и простонародья неоднократно вступали в битву с басурманами и не могли их одолеть; но ни единый из вышеозначенных властелей не вышел на помощь христианам. Последние были бы все избиты, если бы не приспел гнавшийся за погаными Волынский полк. Увидя его, басурманы посекли большую часть пленных, а других бросили и обратились в бегство. Курбский хвалит мужество волынцев и их гетмана славного Константина Константиновича Острожского и подвиги их объясняет тем, что они пребывали верны православной церкви.

Кроме Михалона и Курбского, некоторые польские и западнорусские писатели, поэты и сеймовые ораторы того времени также горько упрекают шляхту за утрату старорыцарской доблести, наклонность к сутяжничеству и ее излишнее пристрастие к сельскому хозяйству, вообще к наживе.

Любопытны, хотя страдают односторонностью и преувеличениями, дальнейшие свидетельства помянутого Михалона о нравах и привычках современного ему общества.

Сравнивая своих соотечественников с москвитянами и татарами, он обыкновенно выставляет преимущества соседей. Так хвалит бережливость последних и порицает роскошь своих, которые любят щеголять различной и дорогой одеждой. Москвитяне изобилуют мехами, но дорогих соболей запросто не носят, а сбывают их в Литву, получая за них золото. Носят же они, по образцу татар, войлочные остроконечные шапки, украшая их золотыми пластинками и драгоценными камнями, которых не портят ни солнце, ни дождь, ни моль, как соболей. Москвитяне не употребляют дорогих привозных пряностей; у них не только простолюдины, но и вельможи довольствуются грубой солью, горчицей, чесноком, луком и плодами своей земли; а литовцы любят роскошные привозные яства и пьют разные вина, отчего у них разные болезни. Особенно автор записок нападает на их пьянство: «В городах литовских нет более частых заводов, как те, на которых варятся из жита водка и пиво. Эти напитки берут с собой и на войну; а если случится пить только воду, то по непривычке к ней гибнут от судорог и поноса. Крестьяне дни и ночи проводят в шинках, заставляя ученых медведей увеселять себя пляской под волынку и забыв о своем поле. Посему, растратив имущество, они нередко доходят до голода и принимаются за воровство и разбой; таким образом, в любой литовской провинции в один месяц больше людей казнят смертью за эти преступления, нежели во всех землях татарских и московских в течение ста или двухсот лет (!). Попойки часто сопровождаются ссорами. День начинается у нас питьем водки; еще в постели кричат: „Вина, вина!“ И пьют этот яд мужчины, женщины и юноши на улицах, на площадях и, напившись, ничего не могут делать, как только спать». Между тем в Московии великий князь Иван (III) «обратил свой народ к трезвости, запретив везде кабаки». Посему там нет шинков, и если у какого-нибудь домохозяина найдут хотя каплю вина, то весь его дом разоряется, имение конфискуется, прислуга и соседи, живущие в той же улице, наказываются, а сам навсегда сажается в тюрьму. Вследствие трезвости «города московские изобилуют разного рода мастерами, которые, посылая нам деревянные чаши и палки для опоры слабым, старым и пьяным, седла, копья, украшения и различное оружие, грабят у нас золото». Не замечая ослабления верховной власти в своем отечестве, Михалон только распространением роскоши и пьянства объясняет утрату городов и областей, завоеванных московскими государями, у которых народ трезв и всегда в оружии, а крепости снабжены постоянными гарнизонами, которые не позволяют никому сидеть все дома, но по очереди посылают на пограничную стражу.

«В Литве один чиновник занимает десять должностей, а прочие удалены от правительственных дел. Москвитяне же соблюдают равенство между своими и не дают одному многих должностей; управление одним городом на год или много на два поручают они двум начальникам вместе и двум нотариям (дьякам). От этого придворные,