просто не приходил к нему. То немногое, что получилось написать исключительно благодаря силе воле, казалось чересчур вымученным.

Он посмотрел на каминные часы и понял, что просидел в музыкальной комнате девять часов к ряду. Дилан огляделся и обратил внимание, что дневной свет уступил место полумраку, в комнате побывал слуга, потому что лампы были зажжены, а шторы задёрнуты. С головой погрузившись в работу, он не заметил, как пролетел день и наступил вечер. Почти одиннадцать. К этому времени он обычно уже наслаждался пороками Лондона.

Усердная работа над симфонией не уменьшила его потребности в развлечениях. Он по-прежнему проводил ночи за игорными столами, на вечеринках и в своём клубе. За последние две недели Дилан посетил несколько наиболее сомнительных заведений, в том числе пару-тройку борделей и притонов, развлекался и флиртовал с куртизанками, но ни с одной из них не отправился в комнаты на верхнем этаже. И всё почему? Потому что ни одна из них не была Грейс.

Идея дружбы всё ещё его не привлекала.

Он взял с рояля исписанный нотный лист и изучил его. Почему-то дружба с музой Дилана не вдохновляла. Он скомкал страницу и бросил её в кучу таких же на кушетке позади себя.

Он мог отправиться развлекаться. Дилан сделал глоток бренди и сказал себе, что не хочет отвлекаться, не сейчас. Он хотел попытаться ещё раз. Глубоко вздохнув, Дилан положил руки на клавиши, стараясь не обращать внимание на шум в голове и сосредоточиться. Снова и снова он проигрывал аккорды десятками различных способов, чтобы лейтмотив зазвучал, но всё без толку. Сколько бы Дилан ни импровизировал, общая композиция не выстраивалась.

– Чёрт, чёрт, чёрт.

Дилан резко опустил локти на клавиши, в ответ они издали неприятный диссонирующий звук, который соответствовал его душевному состоянию, но пользы для композиции не принёс. Он потёр веки кончиками пальцев. Часы пробили полночь. И по-прежнему ни одной приличной ноты. Пять лет Дилана изводил звон в ушах, и вдруг забрезжила надежда, появился набросок вступления, а потом опять голова загудела.

Возможно, он себя обманывал. Возможно, Грейс права, и муз не существует. Возможно, пять лет назад оказался прав и Дилан, и, то, что сейчас он слышал у себя в голове, было всего лишь блёклым эхом прежних сонат и симфоний.

С каждым мгновением страх охватывал его всё сильнее и сильнее, пока не вцепился мёртвой хваткой, как отчаявшаяся птица. Он хотел... Боже, он хотел снова стать самим собой. Человеком, который мог сесть и написать безупречную сонату так же непринуждённо, как простое письмо, человеком, который без труда выражал в музыке всё, что видел, слышал и чувствовал, человеком, который мог высказать посредством нот и мелодий что угодно. Снова стать человеком, которому не нужно беспокоиться о неудаче и который всегда уверен в себе.

После несчастного случая он точно так же, как и сегодня безрезультатно просиживал часами в музыкальной комнате, уверяя себя, что если только проведёт здесь достаточно времени, то случится чудо: ключик в голове повернётся, и всё снова станет на свои места. Он множество раз покидал комнату в отчаянии, пока однажды просто не перестал приходить и пытаться. В тот день его душа начала умирать.

С самого раннего детства он знал, что все душевные переживания ему предначертано преобразовывать в нечто законченное и цельное, с некими границами и определённым наполнением, в нечто, что можно выразить посредством нот, записав их на нотном стане и не потерять.

Без сомнения он был эгоистом, раз с абсолютной убеждённостью верил в то, что содержимое его души стоит увековечить для будущих поколений, но для него это было вполне естественным. Дилан не видел для себя иного пути. Если бы он не имел возможности выражать в музыке свои эмоции и переживания, то в конце концов прекратил бы своё существование, и не из-за выстрела в голову, а из-за смерти души.

Часы пробили четверть первого.

Руки ныли, от звона в ушах раскалывалась голова. Дилан сидел, уставившись на ряд чёрных строчек на пергаменте. Нужно закончить лейтмотив. Без него нет экспозиции. Без экспозиции нет музыки. Без музыки у Дилана больше ничего нет. Без музыки он пустое место.

О чём он только думал? Дилан не в состоянии написать симфонию. У него не хватит сил даже на сонату. Кто-то будто нашёптывал эти мысли ему на ухо, они заползали в сознание, как змеи, угрожая отнять надежду. Но он этого не допустит. Дилан так резко вскочил на ноги, что опрокинул скамью. Ему безумно захотелось уйти, заменить боль, страх и отчаяние чем-то красивым, весёлым или отупляющим, что поможет пережить ещё одну ночь.

Он открыл дверь и вышел из музыкальной комнаты, а затем направился к лестнице, чтобы подняться в спальню и переодеться, но вдруг услышал тихую, заунывную мелодию, которая пробилась сквозь шум и страх. Она доносилась из коридора откуда-то слева. Дилан замер, прислушиваясь к скрипке Грейс.

С того дня, две недели назад, когда она попробовала вафельную трубочку, Грейс избегала его общества, и он ей позволял. Дилан не собирался оставлять их отношения платоническими, но она не была готова к большему, а он не был готов к меньшему. Вот уже две недели, как они зашли в тупик. Но, возможно, сегодня у него получится их оттуда вывести.

Дилан повернулся и направился по длинному коридору в библиотеку, по мере его приближения музыка становилась громче. Это была пронзительная Патетическая соната Бетховена. Он на мгновение задержался перед закрытой дверью, затем повернул ручку и вошёл внутрь.

Прикрыв глаза, Грейс сидела под окном на обитом парчой цвета слоновой кости диванчике. Музыка настолько захватила её, что она не услышала шагов Дилана.

Грейс забрала скрипку из музыкальной комнаты через день или два после того ужина. Он заметил её отсутствие и теперь понял, что Грейс, видимо, практиковалась здесь по вечерам, после того как Изабель ложилась спать.

Полированное дерево скрипки поблескивало в свете свечей, а волосы Грейс сияли золотом на фоне бархатных штор баклажанового цвета за её спиной. Дилан бесшумно закрыл дверь и прислонился к ней спиной, затем сомкнул глаза и прислушался.

Он вспомнил, как она боялась играть для него в тот вечер после их совместного ужина, и насколько неоправданным оказался её страх. Грейс не хватало врождённого налёта гениальности и неиссякаемого потока эгоизма, чтобы считаться виртуозом, но она очень хорошо играла, и слушать её было одно удовольствие.

Музыка прекратилась.

Он открыл глаза и обнаружил, что она изучает его лицо, не отнимая скрипки от щеки