А когда Паша шепнул на ухо, что выглядит она сегодня особенно красивой, девушка позволила даже слегка обнять себя. Правда, не удержавшись, поддела:

– Ты, кажется, сегодня с местной теткой познакомился? Чего же не продолжил…

– Она на хозяйство к себе звала.

– А ты не захотел?

– Не захотел, – отозвался Карелин, прижимая Катю уже как следует.

Но Пашу не отталкивала. После танцев пошли провожаться. Так назывались в госпитале долгие прогулки вдоль речки или в березовую рощу неподалеку.

Сидели на мягкой майской траве, обнимались. Одурев от поцелуев, Паша полез расстегивать гимнастерку. Катя, ахая, откинулась на спину, но когда почувствовала, что гимнастерка уже снята и дело доходит до юбки, опомнилась.

– Паша, не надо. В первый вечер всего хочешь. Или сплетен про меня наслушался?

– Нравишься ты мне, – пересохшим голосом шептал Карелин, осторожно гладя пальцами обнаженные плечи девушки.

– Успеем еще, – тяжело дыша, отстранилась Катя. – Успеем, слышишь…

На все была готова Катя, но Павел послушно отодвинулся, помог одеться и проводил до палатки-общежития. Снова стояли, целовались. Катя, не выдержав, оттолкнула его.

– Все, хватит. Паша, милый, я ведь не засну сегодня. А мне работать завтра целый день.

К себе в корпус Карелин возвращался как пьяный. Заспанный Саня Зацепин поднял голову:

– Ну как? Нормально?

– Спи.

– С Катькой все нормально? – не терпелось узнать парню.

– Нормально. Не приставай.

Хоть и однообразна жизнь в госпитале, но дни пролетают быстро. С утра всякие процедуры: осмотры, уколы, таблетки.

На завтрак та же каша, что и в войсковых частях, но чаще молочная. Те, кто выздоравливали, уплетали ее с удовольствием. Сладкий чай или какао с молоком и брусочек масла.

Какао-порошок в американских ярких банках. Считай, лакомство. До войны ни Паша, ни Саня Зацепин такого не пробовали.

Обед тоже неплохой. Суп с мясом или с американской свиной тушенкой. На второе снова каша, от которой на войне никуда не денешься, но пахнет маслом, а к ней немного мяса или котлета. Жить можно.

Вечер – самое приятное время. Иногда привозят кинокартины и крутят их, как стемнеет. Посмотрел в который раз «Чапаева», «Щорса», смешную до хохота кинокомедию «Веселые ребята».

Но самое главное – танцы, к которым готовятся даже те, кто с костылями ходят. У Паши и Кати пошли уже отношения серьезные, им вроде танцы и ни к чему. Но на часок приходят, а потом незаметно исчезают, пока пустует палатка или свободна одна из комнат медсестер.

– Если забеременею, что будет? – прижимается обнаженным телом подруга.

– Так прямо сразу…

– Ты ответь, – настаивает Катя.

– Женюсь, – не слишком задумываясь, отвечает Паша.

– Эх, Пашка, Пашка, – улавливая легковесность его ответа, вздыхает Катя. – И дом бросишь, ко мне приедешь?

– Лучше ты ко мне. Мать у меня добрая, дом тоже неплохой.

Катя скучнеет, жалея, что завела это разговор. Год она уже работает в полевых госпиталях. Не первый и не второй этот роман. Был мальчишка-летчик.

Клялся в вечной любви, выписался и как в воду канул. Случайно узнала, что погиб спустя месяц. И капитан из штабных, с кем до Паши встречалась, про любовь говорил.

Образованный, красиво умел о своих чувствах сказать. Только врал, что не женат. На ложь сильно не обижалась, видела, что нравится ему. Жена далеко, а молодая девка под боком. Надоели его красивые слова и заверения в чувствах.

– Может, хватит одно и то же молотить, – не церемонясь, однажды перебила культурного капитана. – Приспичило, уболтал дурочку и соловьем разливается.

– Ну зачем так, Катюша, – театральным голосом выражал тот свою обиду.

А Катя укалывала еще больнее, не на шутку поддевая его образованность:

– Красиво ты говоришь, а полтора года от войны бегаешь. Нос морщишь от мальчишек в заштопанных кальсонах, а сам фашиста близко не видел. А может, видел, да убежал с перепугу. Они ведь стреляют.

Капитан обижался, но расставаться не хотел. Катя сама ему поворот дала:

– Иди выписывайся в свой штаб. На полгода вперед уже подлечился. Там тебе не хуже будет, и подстилок в штабах хватает.

С Пашей совсем по-другому. Любовь не любовь, бог ее разберет, но друг без друга и дня пробыть не могли.

А дни летели быстро. И хотя долго заживали осколочные рваные раны, еще дольше и тяжелее затягивались ожоги, но придет день, объявит комиссия – все, выздоровел парень, шагай на сборный пункт.

В жаркий солнечный день выписали Захара Чурюмова. Пришел попрощаться. Виделись с Карелиным не слишком часто – госпитали находились в трех километрах друг от друга. Катя принесла спирта, выпили на полянке за удачу.

Чурюмов старался казаться бодрым, но чувствовалось, что он напряжен. Вроде успокоился, уже не выкидывал фокусов. Возможно, последствия контузии прошли.

– Захар, держись веселей, – не выдержал Павел. – Куда от нее, от войны, денешься? Следом и я за тобой пойду.

– Доживу ли до встречи…

От Захара узнал о судьбе их командира полка Петра Петровича Цимбала. Осколки при взрыве пролетели мимо, и переломов не получил, но обгорел в бензиновом пламени крепко. Лицо огонь начисто сожрал. Лечился в специальном госпитале для сильно обгорелых. Встреч с сослуживцами не искал. Говорил так:

– Если оклемаюсь, увидимся на фронте. А здесь ни к чему на урода глаза пялить.

А врачам обещал твердо:

– Не выпишите в строй – застрелюсь. В цирк работать не пойду. Мне одна дорога – на войну.

По слухам, снова просился в свой прежний самоходно-артиллерийский полк СУ-76, который после боев под Харьковом потерял две трети личного состава и почти все машины.

– Отказали ему, – рассказывал Чурюмов. – Куда-то в другое место направили. Майор Тюльков к тому времени заново полк сформировал, не захотели обижать старика. Так что полком СУ-76 Борис Прокофьевич Тюльков теперь командует. Меня к себе звал. Бумагу в госпиталь прислал.

– Ну а ты? Согласилися?

– Что я? – пожал плечами Чурюмов. – Ты ведь знаешь приказ Верховного. Тех, кто в бронетанковых войсках воевали, туда же и возвращать.

– Захар, ты меня трусом не считаешь?

– Брось, Пашка. Ты – молодец, дрался как надо. Тебе вроде медаль обещали.

– Черт с ней, с медалью. Но как вспомню всех ребят сгоревших, сердце сжимается. Штуку эффективную придумали, ничего не скажешь. Орудие на гусеницах. Легкое, проходимое, фрицам жару мы давали. Но о нас кто-нибудь подумал? За пару недель полк целиком накрылся. Из хорошего пулемета в борт очередь врежут – и прощай мама.