Однако те, кто криками портит концерт, на нас не ходили. Мне кажется, нас самих считали некой угрозой. И совершенно точно считалось, что у нас крутой нрав и что мы горячо преданы своему делу. Когда за стенами концертного зала нас обзывали, мне всегда хотелось сказать: «Минуточку! Вы мне только что аплодировали. Теперь, когда я зачехлил гитару, вы будете меня линчевать?»

Там, где мы не чувствовали себя в безопасности, мы не отходили далеко от мотеля. Питались прямо в этих мотелях, садились в машину и гнали дальше. Не слишком останавливались в Billy Bob’s Diner или Bubba’s Barbeque. Просто перемещали свои задницы из точки А в точку Б.

Однажды мы проезжали Грейсленд. Меня родина Элвиса сильно разочаровала: дом, как у какого-нибудь неизвестного врача в пригороде. Я-то думал, там гигантский особняк. Я предпочел экскурсии по местам Элвиса общению с двумя дамами, владелицами магазина одежды в Мемфисе.

Даже на юге или в консервативных городках вроде Солт-Лейк-Сити мы находили наших поклонников, или они находили нас. Женщины же находились всегда и везде. Девочки ждали нас у гостиничных номеров, ждали, пока мы не выйдем. Мы бы могли такой аппарат завести, с электронной очередью — берешь номерок и ждешь, пока позовут. Имен этих девочек я даже не знал.

Меня не переставало изумлять, что эти женщины лезут ко мне в койку толком даже не представившись, а ведь у них же наверняка есть местные ухажеры, которые встречаются с ними месяцами, чтобы как-то продвинуться в отношениях. Все это вскоре стало нормой. И большим облегчением. Я теперь трахался и чувствовал себя желанным безо всякого страха эмоциональной близости, которой я хотел меньше всего. Я получал то, чего страстно желал, без того, что мне казалось опасностью. Из-за неуверенности, отсутствующего уха, глухоты и эмоциональной стены, которую я всю жизнь возводил вокруг себя, эмоциональная связь меня все еще пугала. Она означала: открыться, отдать частичку себя. А этого я не хотел.

Мы на тот момент еще не могли позволить себе снимать отдельные одноместные номера. Я селился с Питером, каждый из нас надеялся, что не будет лежать один в постели, пока другой у себя с кем-нибудь. Приватности, личного пространства у нас никогда не было. Но, конечно, гораздо приятнее, когда в обеих кроватях по парочке, чем когда одному одинокому приходится закрывать подушкой голову. Я в таких случаях рассчитывал на те несколько минут, что у меня есть с гостьей Питера, пока Питер вышел из комнаты. От такого лучше засыпалось. А потом Шон Дилени решил, что его работа — выгонять девок из наших номеров, потому что якобы нам надо выспаться. Шон этих девочек не очень любил, называл их «кукушки» (в оригинале — breeders, то есть женщины, которые рожают детей, не желая их, но исходя из каких-то внешних задач: сохранить отношения с мужчиной, уступить своим родителям и т. п. — Прим. пер.).

Первые полгода турне 1974 года — как нечеткое пятно: длинные перегоны с остановками в местах с названиями типа «Курочкин гром», «Мамино» и «Вспышка». Мы играли в колледжах, спортзалах, даже на флоридском стадионе для джай-алая. Мы добрались аж до Аляски, где играли на открытом воздухе в кинотеатре для автомобилей, и от поставленных перед сценой нагревателей наши гитары расстраивались. Но даже в этот первый год, прошедший в тумане, мы нашли некоторые места, которые стали нашими любимыми. Такое, например, как Electric Ballroom в Атланте. Мы каким-то образом там играли в качестве хедлайнеров в нескольких сборных концертах. В июне отыграли там четыре вечера подряд, а после того как мы собрали публику еще и на несколько концертов в июле, нас забукировали на сентябрь. Вечеринки и теплый прием не заканчивались нигде и никогда, на всех уровнях, и мы всегда радовались, когда видели это в расписании. А оставшиеся в Нью-Йорке подружки и жены, понятно, нет.

KISS и Детройт явно сразу полюбили друг друга. Тамошний народ нас понял. А этот город — родина наших любимцев, от Митча Райдера и Боба Сегера до Элиса Купера. Анн-Арбор дал миру MC5 и The Stooges, Флинт — Grand Funk Railroad. Нас принял в объятья Мичиган, а до конца 1974 года Детройт стал первым городом, где на концерте в театре мы выступили в качестве хедлайнеров. Я всегда буду вспоминать его как первый большой город, который встретил нас с распростертыми объятиями и раздвинутыми ногами.

В туре у нас не было нескольких комплектов костюмов, так что гримерки мы находили по запаху. Чем сильнее воняет — тем, значит, ближе гримерка. Иногда мы давали два концерта в день: одно шоу раннее, второе позднее, но даже в день одного концерта одежда совсем не успевала высохнуть. Я прямо скукоживался, надевая влажную вонючую одежду. При возможности я засовывал фен в комбинезон — сыро, но по крайней мере тепло. После случая с брюками в Академии музыки — когда пуговица от ширинки отлетела — я купил пару колготок Danskin. За них меня обсирали поначалу, но потом ребята из группы поняли, насколько это практичная штука, и тоже на них перешли. Кожа и атлас — жесткие и ворсистые после того, как впитают пот.

С сырой обувью другая проблема: в них заводится плесень и мох. Внутри у каждого ботинка — как будто своя экосистема, только лягушек прыгающих не хватает. Но часто нам приходилось отскребать всякую зеленую хрень. И при всем при этом никто из нас не жаловался.

Лично я — потому, что я не испытывал ничего подобного тому, когда занавес поднимается и публика встает на уши. Занавес этот мог бы быть бетонной стеной в пятнадцать футов толщиной, и когда этот барьер убирался, то наступал полный хаос. Бывало, я стоял за занавесом и с температурой 102 градуса (39 по Цельсию. — Прим. пер.) и больным горлом отчаянно пытался выдавить из себя первые ноты «Strutter» или «Firehouse». Но когда занавес взлетал вверх, я тут же запевал как птица — потому что в башку ударял адреналин. Совершенно неважно, насколько я был уставшим или больным, — с первых же секунд на сцене я чувствовал себя суперменом.

Люди хотели нам «сдаться», и это отчасти мой источник энергии на сцене. Я принимал эту «лицензию» и знал, до каких пределов могу ее использовать. Научился, конечно, не сразу, но со временем пришло. Я осознал, что если прошу людей делать то, что они и сами хотят, то в их глазах я всемогущий, и я держал это под контролем. Люди отвечали на это. Людям хотелось, чтобы им приказывали: «Вставайте!», «Руки вверх!».

А вот воздеть руки вверх — это вообще имеет какое-то отношение к песне? Да, такое же, как в церкви, где прихожане воздевают руки к небу, дабы прикоснуться к чему-то святому. Ну и веселье, конечно, — как нестись на американских горках, не держась за поручень.

Смысл был в том, что мы можем сотворить вместе, во взаимообмене. Большинство людей хотели идти, просто им нужен был сталкер. Им был нужен Я. И я должен был с ними войти в контакт. Я же не просто пел для задних рядов — я пел для людей. Я должен был сделать так, чтобы зритель в последнем ряду почувствовал себя столь же важным, как и человек в первом. Я пел для толпы, но, кроме того, — и для каждого человека в этой толпе лично.

Я к тебе обращаюсь. Да, к тебе!

Такова моя работа — привести всех нас в обетованную землю рок-н-ролла, каждого в отдельности и всех вместе. «Некоторые из вас сидят. Зачем? Хотите сидеть — идите домой к телеку! Но если вы верите в рок-н-ролл — вставайте за веру!»