для него очень знакомым и до жути осязаемым. Осязаемость камня схватывала его кольцом острой притупленной бездейственности. Как он мог пойти на такое страшное дело — тревожить камни? Он решил обойти вокруг монастырской площади. Храмы громоздились опрокинутыми вверх дном нюрнбергскими готическими кубками. Вся их влага впиталась в землю — влага вдовьих слез, влага молений о так никогда и не ниспосланной радости и влага крови. На крови была замешана розоватая известь, кровь была в красной прорыжевшей меди глав, а забутовка фундаментов была на костях и кости мертвой дружины грудились вкруг белого камня стен. У апсид приземистого, вросшего в землю Спасского собора он увидел белокаменный выщербленный саркофаг с медальоном полной величественной дамы и надписью: «Статс-дама Прасковья Федоровна Шиманская представилась 8 генваря 1776 года».

Процесс оглаживания камней прервал голос Воронка:

— Шеф тебе на колокольню велел идти.

Аспид, как хищная птица, острым взглядом цейсовски обшаривал окрестности с трухлявой площадки большого звона монастырской колокольни. Брезгливо встряхивая дохлых, иссохших, как мумии, голубей, Аспид лазил по колокольне, как по родному ему дому — привычно и скучно. Феде же все было вновь: и весенняя радостная синь далеких лесов, и сверкающая разбрызганная ртуть несошедшего половодья в пойме, и далекий, громоздящийся рассыпанной книжной стопкой город со шпилем собора и с черными ружейными коптящими низким дымом стволами заводских труб. Воздух был прозрачен, излишне отчетлив, все было отдельным, и далеко бывшее казалось рядом. Федя думал: «И пятьсот лет назад все было таким же, и кто-то древний молодой когда-то тоже стоял на колокольне и тоже был одинок и ни с чем не связан, — ветер позванивал маленьким случайно уцелевшим колоколом, в пойме позвякивали самодельными колокольчиками коровы. — И зачем меня сюда занесло?»

За обугленным редким липовым веником парка подтаявшим куском сахара белел одинокий куб бывшего господского дома Шиманских — белый саркофаг девичества тети Ани.

«Тут, тут, где-то тут золото, камни, иконы, тут сытая спокойная жизнь».

Хозяйственно-озабоченный расторопный Аспид казался злым наваждением.

— Туда! — скомандовал Аспид, указывая на одинокий двор на холме за монастырем. Минуя серые покосившиеся надгробья фединых предков, Аспид командирским шагом пересек монастырский двор и плюхнулся в газик. Монастырь был пуст, в нем жили только тысячи галок — носительницы судеб и душ навсегда исчезнувших. Нет, не хотелось бы Феде один на один остаться среди черных окон опустевших соборов и келий. До войны в монастыре одно время был дом престарелых, в сорок втором немецкие зажигалки безнаказанно сыпались на монастырские крыши и несколько корпусов выгорело. Как ни боролись инвалиды с пожаром, их немощи были побеждены злой волей огня. В пустых корпусах обосновалась было воинская часть, но и она долго не просуществовала, перебазировалась поближе к фронту. Кое-где сохранившиеся проржавевшие мишени с силуэтами немецких танков и самолетов были как вывески упраздненных магазинов, товаров и продавцов уже давно не было.

«Поскорей бы домой отсюда, а может, и в милицию сходить и объявить, что вот так и так, упраздненные несознательные родичи, классовые враги, в некотором роде, кое-что тут припрятали».

Федя попросил Аспида объехать вокруг монастыря по дороге, где когда-то двигались крестные ходы. Башни поражали угрюмой неприступностью. На выщербленного мозаичного Спаса над волжскими воротами Аспид сердито буркнул:

— Папочка серьезный, как постовой смотрит.

На Аспида монастырь произвел плохое впечатление, хотя он этого и не показал своим подручным. Он надеялся увидеть иконостасы, а они были уже давно вывезены в краеведческий музей или же растащены верующими. «Пусто, пусто здесь», — а в затею с ризницей он уже верил мало. Прочность монастырской кладки, монументальная огромность строений расхолодили его. Глядя на впавшего в оцепенение Федю, он зло подумал: «Племянничек, интеллигентишка сопливый. Притряхнуть бы тебя, как кутенка. Втянул меня. Что, в Москве кладов, что ли, нет? В стенках много всего вмуровано, а поди найди. Придется все-таки поковырять, зря что ли щупы привезли».

Аллея двухсотлетних лип, перемежающихся пнями, вела в бывшую усадьбу Шиманских. Газик пробирался среди луж к одинокому двору, стоявшему среди заросших бурьяном бугров — последнему остатку некогда шумной монастырской слободки, заселенной монашескими женами, как звали горожане оборотистых слободских мещанок, неплохо живущих на различные околомонастырские доходы. После закрытия монастыря они все разъехались кто куда. Осталась только одна старая совершенно глухая Филипповна, которой ехать было некуда и не к кому. Некогда большой двухэтажный дом ее двора превратился в деревянные развалины, кое-как прикрытые худой тесовой крышей. Глухая хозяйка и полный разор не понравились Аспиду. Он любил хозяйства прочные, цветущие, хозяев — здоровых, жадных, оборотистых, вроде свиновода. Для стойбища он выбрал мысок березовой рощи, примыкавшей к задам усадьбы Филипповны. Улеглись в спальные мешки засветло, выпив на ночь по стакану водки.

Федю мучила пронзительная, как сердечная боль, мысль: «Неужели эти люди не могут найти себе другой деятельности, кроме добычи икон и хорошо организованного ограбления населения? — его палеонтология стала казаться ему очень уютным занятием. — Никакого риска, смахивай щеточкой песок с костей динозавров, заливай их в гипс, сиди в библиотеке, пиши статьи».

В далекой деревне разгавкались собаки, с Волги доносились гудки пароходов. Единственное, что утешало Федю, это ощущение некоторой его причастности к этим местам — как-никак родные пепелища. И еще что понял Федя, — это то, что приступ жадности и жажда добычи не до конца одолели его сознание. Оказалось, что его больше волновали мысли о богатстве, чем реальное желание захватить ценности. То, что ценности где-то тут, рядом, Федя чувствовал, но он также чувствовал, что эти ценности им захватить не удастся.

Федя заспался. Когда он проснулся, ни козла, ни Воронка, ни Аспида уже не было, они укатили по «уезду». Он остался вдвоем с Бледным Алексом. Бледный Алекс не испытывал особенного энтузиазма в поисках сокровищ, поясняя:

— Если никто пятьдесят лет найти не мог, с чего вдруг мы найдем? План что ли у нас есть? Армейскую разведку сюда надо с миноискателем, а не нас с дрекольем на стены напущать. Мы что, дикие собаки динго, что ли? Нюх у нас, что ли, особый?

Офени, шарившие по окраинам и по подгородним селам, возвращались с пустыми руками. До них почти все доски уже выбрали для соборного попа Леонтия. Бабки так и объявляли:

— У нас все батюшка собрал, велел ему иконы нестить и никаким чужим не давать.

Аспид переправил вместе с «жигулями» офеней в стойбище, а сам решил попытать счастья подальше от города, где население менее пугано и более доверчиво. Офени, привезшие