часы. — Алекс с Воронком сегодня к вечеру должны прибыть. Я им назначил встречу у районной «сельхозтехники». Безопасно, там всегда торчат грязные машины. Отдыхай. Завтра к двенадцати, на этом перекрестке.

Федя разложил вещи в номере, тщательно побрился, спустился в ресторан, долго обедал, потом не спеша двинулся по городу.

«Собственно, почему я не приехал сюда один, без этой темной компании?»

Этот город — город его предков. Здесь они жили, влюблялись, танцевали, женились, умирали. Эти старые подслеповатые домики были свидетелями их жизни. Ему давно надо было бы сюда съездить. Человек имеет корни.

Он как вьющееся растение стелется по камням, цепляется за них, иногда оставляет на камнях тень. Самые великие навсегда остаются среди камней в бронзе. Человек и камень — что может быть противоречивей этих двух начал, но они сосуществуют. Всю свою жизнь человек любит камни, строит из них свое жилье, опирается на камень, как на самое надежное вещество. Тверд, как камень — высшее определение человеческой доблести. В минуту гнева и печали человек прижимается лбом к хладному камню и получает от него живительный холод. Холод камня живителен для человека, он трезвит его ум.

На Федю волжский город действовал отрезвляюще. Чем дальше он шел по улицам, тем меньше думал о причинах, приведших его сюда. У городского сада он долго гладил чугунные цепи классической ограды, его руки шарили, как руки слепца, по оскаленным зубам скифски-ампирного льва на ступенях Дворца пионеров — бывшего генерал-губернаторского особняка.

Собор поразил его, он был как живой человек. Огромный, когда-то мощный красавец, ставший грузным стариком, присел у обрыва и задремал навеки. Его подперли контрфорсами, облепили уютными пристроечками, часовнями, приделами, понадстроили высоких главок с синими куполами в звездочках и колоколенками со шпилями и все забыли, что когда-то грузный, осевший в землю белокаменный старец был строгим аскетическим красавцем-богатырем с низкими шеломами начала шестнадцатого века.

Федя обошел ушедшие в землю апсиды собора, ощупал позеленевшие белые камни облицовки и памятные кресты, вырубленные задолго до постройки собора и вложенные в кладку. На соборной горке было пусто. День был неслужебным и ветреным. Простор Волги был как серая натянутая диагональ, гребешки волн мерцали серебряной канителью, чайки вспыхивали всплесками белой эмали.

Он вдруг представил себе молодую тетю Аню и свою бабушку, которую он не помнил, но знал по молодой ее фотографии в черной шляпе со страусовым пером и в глухом, с высоким воротником шитом бисером платье. И он увидел, как они обе выходят из экипажа и как кто-то, чьего лица он не мог себе представить, в длиннополой шинели провожает их в собор, и такой же ветреный день, и такая же неприветливая и в своей неприветливости величественная Волга, только нет стрел кранов и леса заводских труб, и нет большого шестипролетного моста.

Представившаяся картина захватила его, он сделал судорожный глоток и с удивлением подумал: «Зачем я здесь?»

Открылись двери собора и, подбирая рясу, вышел толстый поп с хитрой, сытой улыбкой кота, съевшего чужую курицу и не желающего в этом признаться. Поп в длинном сером габардиновом пальто и шляпе, которую он придерживал руками, прошествовал, вопреки ветру, сел в «Победу» и уехал.

С трудом, борясь, как с парусом в бурю, две немощные старухи в черном со скрипом закрыли тяжелую кованую в заклепках дверь, которую не смогли разбить даже литовцы и поляки дубовым тараном в Смутное время.

Глядя на кованую соборную дверь, он неожиданно для себя подумал об Аспиде и его компании: «Ни за что не найдут, сволочи!» — и эта мысль почему-то его порадовала.

Целый день Федя таскался по городу, заходя во все дворы и закоулки, слушал, как стучит оторвавшееся железо в старых торговых рядах, закусывал в столовой, занимавшей сводчатые купеческие палаты, принюхивался на пристани и в порту к запахам рогож, мокрого дерева, нефти, стружек, тухловатой тины и холодной воды: «Оказывается, вода пахнет холодом».

Вечером он, случайно набредя на городской театр, купил билет и отсидел два действия на пьесе местного драматурга о борьбе с отстающими, тормозящими технический прогресс в депо. Он не знал, хороша или плоха пьеса, но голос одной актрисы его тронул. В этом театре бывал Островский, об этом было написано на мраморной доске в фойе. В театре народа было не очень много, пьеса шла уже давно, но не пьеса и зрители волновали Федю. Он вглядывался, как бриллиантово-фиолетовым и желтоватым сверкает угасающая огромная хрустальная люстра, как мерцает потертая позолота лож, обитых вылинявшим голубым плюшем, как меркнет плафон с Аполлоном и музами. Федя не любил театра, почти не ходил в кино, но здесь ему было интересно. Он видел пьесу, которая не шла в репертуаре, — пьесу переменяющейся жизни.

Этот занавес будет опускаться и подниматься, когда не будет и его. В номере он долго не мог заснуть, сбрасывая на пол верблюжье одеяло и путаясь ногами в пододеяльнике. Ему было не по себе от мысли, что у администратора лежит «липовый» паспорт на имя Безрукова Анатолия Сергеевича с его фотографией.

Клеймо седьмое. Отчие камни

За ночь ветер разогнал хмарь, и весна засверкала жемчужинками девичьего кокошника, рассыпанными по черному бархату жирной грязи. Аспид с ходу развил бурную деятельность. Еле живой Воронок, Бледный Алекс и офени к трем часам ночи с трудом дотащились до районной сельхозтехники. Заныр для них был уже приготовлен. Заныром звалась штаб-квартира, куда свозилась и пряталась добыча. Обычно Аспид не жалел никаких денег на подыскание подходящего помещения и молчаливых хозяев.

— От хозяев ведь ничего не укроешь, они, проклятые, все видят.

Заныр всегда выбирался по наитию. Подыскивать заныр Аспид не поручал никому — могли ошибиться, а ошибка — это провал, а возможно и срок.

В этот раз его внимание привлек толстяк, продававший на колхозном базаре кроликов. Он купил у него обе корзины с все что-то вынюхивающими мягкими женственными зверьками и поехал к продавцу домой. Предчувствия не обманули его. Кроликовод оказался еще и обладателем домашней свинофермы и человеком вполне покладистым. Его жена, рыжая плотная женщина, у которой, как у некоторых рыжих, яркий румянец пульсировал прямо под кожей, и три такие же плотные румяные дочки день и ночь занимались трудной работой — обегали с мешками и сумками город и скупали хлеб для свиней. Каждый день домашняя свиноферма поедала хлеб целого квартала. Мало того, он устроил дочек работать посудомойками в городские столовые, каждая тащила