ты готов принимать противоречия в самом себе и в мире. Способен ли ты за своими внутренними конфликтами разглядеть мир за пределами себя. Если ты можешь его принять или хотя бы увидеть – ты лиса. Если ты не можешь принять его и хочешь верить в одну главную вещь (например, «Мы должны служить Господу»), – ты еж. По мнению Берлина, ежи обречены страдать гораздо больше, чем лисы, потому что они хотят, чтобы всë (и все) укладывалось в одни и те же рамки. Это хорошо иллюстрируется навязчивой идеей Достоевского о том, что Россия должна идти по особому пути – и это путь, который выбрал он, Достоевский. Толстой, напротив, наблюдает тот путь, по которому идет Россия, и подробно его изучает. В конечном счете, я думаю, это сводится к разнице между оценочным, предубежденным подходом и широким, открытым взглядом на мир. К разнице между способностью жить в согласии со своим внутренним конфликтом – и неспособностью выносить какой-либо внутренний конфликт, в результате играя в азартные игры, постоянно дергаясь и закладывая в ломбарде любимое лиловое платье жены.

Выбор кажется очевидным. Ясно, что открытый человек счастливее человека предубежденного. Но все не так просто. Вера в единственный общий принцип (еж) вместо принятия мира с его неопределенностью и противоречиями (лиса) очень притягательна. Толстой попытался стать как Достоевский – стать ежом. Он попытался критиковать всё, включая себя самого, постоянно самосовершенствоваться и стремился соответствовать требованиям определенной системы (и осуждающего Бога). Но это не сделало его счастливым, потому что в глубине души он оставался плюралистом, который понимал, что – как он показал в «Анне Карениной» и «Войне и мире» – мир состоит из множества людей с различными идеями. Лиса эмпатична (возможно, это удивит настоящих лис) и осознаёт, что у других тоже есть мысли и чувства. Еж же недоумевает: «Почему все остальные не думают так, как я?»

«Преступление и наказание» – нервная, мрачная и увлекательная книга, но в ней есть что-то глубоко печальное. Наверное, потому что, как пишет Берлин, такому ежу, как Достоевский, никогда не удается до конца убедить нас, что мир так прост, как ему хочется показать. Раскольников – не воплощение зла. Возможно, он вообще не зло, а просто безумен. Мы сочувствуем ему. Мы не должны отождествлять себя с Раскольниковым, но все же делаем это: «Дойдешь до такой черты, что не перешагнешь ее – несчастна будешь, а перешагнешь – может, еще несчастнее будешь»[88]. Это в полной мере относится к преступлению Раскольникова. Он чувствует, что должен сделать это, чтобы достичь целостности, даже зная, что будет проклят навеки. А если он этого не сделает, спасения ему все равно не видать, потому что он все равно не будет счастлив. В жизни часто такое случается – не только в связи с принятием решения о том, убивать ли старуху-процентщицу. Мы проникаемся любовью к Раскольникову, убийце, потому что мы сопереживаем его страданию.

В одном из писем 1879 года Достоевский кратко формулирует всю грустную сущность своего мировоззрения: «Жизнь полна комизма и только величественна лишь в внутреннем смысле ее»[89]. Да, бывает, что это действительно так. Но жизнь приобретает смысл, только когда мы отворачиваемся от «внутреннего смысла» и смотрим на себя через призму восприятия других людей. В то время как Достоевский способен глубоко, иногда слишком глубоко, проникнуть в человеческий разум, Толстой способен сопереживать положению человека в мире. Для нас, читателей, секрет здесь состоит в том, чтобы совместить оба этих подхода – чего так и не удалось достичь ни тому, ни другому писателю, несмотря на все их мучения.

Когда я оказалась погружена в свой собственный русский мирок, я была слишком занята самой собой, чтобы заметить, что, подобно Раскольникову, теряю себя. Острая поглощенность самим собой в ежовом стиле мало кому идет – и вряд ли полезна для здоровья. В тот год в Петербурге я убедила себя, что мне суждено быть русской, выйти замуж за своего украинского бойфренда и принять судьбу, заключавшуюся в моем имени. За этот год я стала местной. Положительным последствием стал мой отличный уровень владения русским языком. Отрицательным – то, что я стала другим человеком. Иногда я с трудом могла узнать саму себя. Меня раздирал внутренний конфликт. Тогда я, конечно, этого не понимала.

Однажды я ехала домой со своих уроков на трамвае. Обычно я ходила пешком – трамвая нужно было слишком долго ждать. Но в тот день я устала и решила его дождаться. Когда я наконец в него зашла, я села на сиденье напротив женщины среднего возраста; она была болезненно бледной и показалась мне возбужденной. Трамвай был полупустым, но рядом с нами было около десятка пассажиров, и я стала смотреть на них, чтобы понять, заметили ли они женщину. Они заметили. Но никто ничего не предпринимал. Все мы ждали, что будет дальше. Когда мы остановились на светофоре, женщина стала биться в судорогах, изо рта у нее пошла пена. Время остановилось. Мне до этого советовали не показывать посторонним, что я иностранка, – это может привести к проблемам для меня и для других людей. В те времена иностранцев в России было мало, и мы старались привлекать к себе как можно меньше внимания. Я подумала, что пытаться что-то сделать было бы слишком рискованной проверкой моего владения русским языком. Да и что я могла сделать, чтобы помочь этой женщине? Она продолжала трястись и пускать слюни. Ее глаза закатились, было видно только белки. Все это происходило в течение нескольких секунд – но они показались мне часами. Загорелся зеленый свет, и трамвай поехал дальше. На помощь женщине пришли двое мужчин, они сообщили водителю и вытащили ее из трамвая. Я все так же сидела на своем месте, ничего не сказав и не сделав. Уверена, что она умерла. Я вышла на следующей остановке и забыла обо всем этом.

Я стала местной. Нет, все было хуже. Я настолько увлеклась своим внутренним конфликтом, стремясь казаться русской в любое время и в любом месте, что больше вообще не понимала, кто я такая. Я утратила свою личность – и свою человечность. Я была не просто ежом с одной главной идеей. И не просто клоуном, делающим вид, что он вовсе не клоун. Я стала совершеннейшим дикобразом. Застрявшим посреди туннеля.

7. Как жить хорошо там, где мы есть:

«Три сестры» Антона Чехова

(Или: «Не стоит постоянно говорить о Москве»)