Москва. На самом деле она хочет снова оказаться семнадцатилетней девушкой, полной надежд, у которой вся жизнь впереди. А не почти тридцатилетней женщиной – с ее точки зрения, старой девой.

Привязанность к Москве Ирины еще более странна. На момент отъезда ей было восемь или девять. Зачем ей сдалась эта Москва? Тем не менее она унаследовала негативный настрой Ольги, а также была непосредственной свидетельницей Машиного разочарования в браке. К тому же их брат Андрей, жена которого всех раздражает, исключительно уныл и не сумел реализовать свой потенциал: «Самое большее, на что я могу надеяться, это быть членом земской управы! Мне быть членом здешней земской управы, мне, которому снится каждую ночь, что я профессор Московского университета, знаменитый ученый, которым гордится русская земля!»[92] Призыв «В Москву! В Москву! В Москву!» – на самом деле закодированное сообщение: «Только не говорите мне, пожалуйста, что это и есть моя жизнь. Где-то же должно быть лучше. Должно же?» А также: «Пожалуйста, заберите меня от этих ужасных людей, которые почему-то оказались моими друзьями и родственниками». Все понятно. Трава всегда зеленее.

Основной темой «Трех сестер» часто считают изоляцию – как буквальную, так и метафорическую. Сестры чувствуют себя в изоляции из-за того места, где они находятся. Но они также находятся в эмоциональной изоляции друг от друга, потому что привыкли выносить суждения о поступках и мнениях остальных. В том «другом» месте, в котором они все хотят оказаться, тебя никто никогда не осудит, тебе никогда не будет грустно, ты никогда не будешь одинокой, тебя будут все любить и ты сможешь достичь ровно того, чего желаешь. Разве есть человек, который бы не хотел получить адрес этого места? Это единственный таймшер[93], на который я бы немедленно подписалась. (Не думаю, что смогла бы жить там постоянно. Надо все же время от времени нервничать, иначе можно сойти с ума. На самом деле не уверена, что хоть кто-то хотел бы в реальности получать все, что пожелает.)

Помешательство на Москве не прекращается. Андрей: «Сидишь в Москве, в громадной зале ресторана, никого не знаешь и тебя никто не знает, и в то же время не чувствуешь себя чужим. А здесь ты всех знаешь и тебя все знают, но чужой, чужой… Чужой и одинокий»[94]. Своя жизнь – то, что здесь, рядом, – страшно разочаровывает. А вот там… там все совсем иначе. Ирина: «Чего я так хотела, о чем мечтала, того-то [здесь] именно и нет. Господи боже мой, мне Москва снится каждую ночь, я совсем как помешанная»[95]. Ферапонт, старый крестьянин, конечно, знает правду. Москва, говорит он, – это такое место, где люди съедают не то сорок, не то пятьдесят блинов за раз и от этого помирают[96]. (Мне бы очень хотелось оказаться в этом месте.)

Всем героям пьесы не хватает одного – понимания своей жизненной цели. Пока несколько слуг исполняют их прихоти, принося то одно, то другое и ужасаясь московским конкурсам пожирателей блинов, они только и делают, что жалуются на головокружение, усталость и бессмысленность всего сущего, лениво рассуждая о том, как, должно быть, замечательно быть «рабочим»: «Как хорошо быть рабочим, который… бьет на улице камни, или пастухом, или учителем… или машинистом на железной дороге… лучше быть волом, лучше быть простою лошадью… чем молодой женщиной, которая встает в двенадцать часов дня, потом пьет в постели кофе, потом два часа одевается… о, как это ужасно!»[97] Из этого комедийного отрывка понятно, что сердце Чехова обливается кровью.

Вершинин выполняет в пьесе роль авторского голоса. Он знает, что счастье всегда остается где-то на горизонте. Нам нужно к нему стремиться, но, когда мы достигаем этого места, оно опять отодвигается на горизонт. Так что Москва не может быть решением. Заключенный, о котором рассказывает Вершинин, замечает птиц в небе только в тюрьме, а после выхода на свободу снова перестает обращать на них внимание. Именно поэтому отказ от своей сегодняшней жизни в поисках мечты не может быть ответом. «Так же и вы не будете замечать Москвы, когда будете жить в ней. Счастья у нас нет и не бывает, мы только желаем его»[98]. (Вершинин, впрочем, не обладает иммунитетом от чеховского черного юмора. Вскоре после этой рассудительной философской тирады он говорит: «Жена опять отравилась. Надо идти. Я пройду незаметно»[99]. Мне ужасно нравится эта почти английская сценка. «О, как чертовски некстати – кто-то опять попытался покончить жизнь самоубийством. Прошу прощения, джентльмены».)

Один из мрачных и одновременно занимательных моментов в «Трех сестрах» – начало третьего действия: в городе бушует огромный пожар, бьют в набат, мимо дома проезжает пожарная команда. Ситуация опасна для жизни, и о чем говорят персонажи? О том, что в Москве однажды тоже был пожар. Разумеется! И все же пожар немного возвращает некоторых из них к реальности. Ирина: «Никогда, никогда мы не уедем в Москву… Я вижу, что не уедем…»[100] Впрочем, всего через несколько мгновений она умоляет Ольгу увезти их.

Значение Москвы здесь не только в том, что она олицетворяет настоящую жизнь; она также общая для всех мечта. Самообман эффективен, только когда мы разделяем его с другими. Три сестры поддерживают друг друга. Ни одной из них не приходит в голову встать и сказать: «Довольно, хватит уже притворяться. Никакой Москвы никогда не будет». Самообман – это то, что держит их вместе и дает им общее ощущение цели. В этом смысле Москва может быть и полезной. Она олицетворяет их общую мечту о том, что жизнь вполне может стать другой. И это важный жизненный урок: как бы ты ни обманывал себя относительно того, что может сделать тебя счастливым («Мне надо в Москву!», «Мне надо добиться повышения зарплаты!», «Мне нужно срочно купить себе туфли!»), самообман становится более действенным, если тебя в нем поддерживают другие.

К четвертому действию – единственному, в котором Москва не упоминается ни разу, – все становится совсем плохо. Мы так никогда и не узнаем, была ли Москва надеждой или самообманом. Но, так или иначе, «Москва» как идея к концу пьесы исчезает. Финал плачевен не столько для Ольги, сколько для Ирины. «Мне уже двадцать четвертый год, работаю уже давно, и мозг высох, похудела, подурнела, постарела, и ничего, ничего, никакого удовлетворения… Я в отчаянии, и как я жива, как не убила себя до сих пор, не понимаю…»[101] Выше нос, Ирина!

По