Принцесса, вопреки ожиданиям, не увязалась за героями, держалась рядом, во все глаза любовалась на Чумпа. Лошадка под ней подрагивала. Отбегалась скотинка, теперь только на колбасу. Гоблин прицепил наконец тетиву, облегчённо выдохнул и ответно присмотрелся к Ларбинде. Всем хороша девица: и лицом, и происхождением, и фигурка неплоха, разве что тонковата, но Чумп и сам не из дородных. Ей-то, интересно, чего за фигурой следить? Поди, из принцесс не попрут и потолстевшую, а в форточку в таких юбках всё равно не пролезешь. Эх, спасти, что ли, обаять, жениться, востребовать в приданое полкоролевства и жить, мудро управляя, собирая налоги и плодя маленьких чумпов?

— Ну да, — сказал вслух с сожалением. — Так папаша и согласится. А тут еще анарал этот пристал, как банный лист.

— О чём ты, воин?

В глазищах принцессы стояла такая надежда на мудрость и благородство отважного рыцаря Чумпа, что Чумп-циник со вздохом умиления залез в берлогу и там притих, что было ему крайне несвойственно.

— Да так, сам с собой. Поехали, высочество, а то эти бугаи разойдутся, нам убить никого не дадут.

Принцессу передёрнуло. Вспомнила налетающих гзуров, ледяной блеск страшного меча Кижинги, фонтаны крови во все стороны, жуткий вой поверженных, визг челяди… Никогда ещё не думала, что так жестоко и страшно… На турнирах, что устраивал отец, лилась кровь, а то и сыпались выбитые зубы, но те раны легко прятались под опрятными повязочками, вскоре рыцари уже щеголяли на пирах этими шрамами. Те же, кто бился недавно — и бьётся сейчас, — умирали насовсем, и притом кроваво, безобразно, мерзко…

— Не жажду…

— А кинжал зачем? Кошельки срезать?

Принцесса растерянно глянула на кинжал, пристёгнутый к поясу. Хоть и изукрашен, да и невелик на фоне воинских железок, но вовсе не игрушка. Знаменитое оружие салландских принцесс, много веков переходящее по наследству и не раз пущенное в ход. Конечно, браться за него принцесс обучали ещё в малолетстве, но… Честь оборонить — одно, а против гзуруса с двуручной спатой?

— Реликвия, — ответила она неуверенно, — отчий дар.

— Всем чего-то дарят, — вздохнул Чумп завистливо. — Тебе кинжал, Вово — это наш бугай, ну ты видела — один тролль булаву пожаловал, генералу вон гномы трендюлей отвесили, не поскупились. Один я неприкаянный. Ничего мне не дарят, всё самому красть приходится. Ну, не отставай.

Он вытащил из колчана тяжёлую стрелу с трёхгранным наконечником, какими, согласно рассказкам словоохотливого генерала, умельцы просаживают насквозь воина в кольчуге, а то и рыцарских латах, кое-как приладил к тетиве и тронул коня с места.

Кижинга не впервые видел собственную смерть. Орки фаталистами отродясь не были, но генерал верно припомнил первого наставника Кижинги. Много лет назад судьба занесла в замшелый замок на болотах седого, изможденного хуманса в неподъёмных даже для могучих орков стальных латах. По странной прихоти отец Кижинги, известный жестокостью оркский лорд, приветил странника, принял в свою семью, а когда его единственный малолетний сын начал твёрдо ходить, — с изумившим всё окружение смирением попросил взять того в ученики. Чему, казалось бы, жалкий хуманс мог научить наследника великого воина? Но он научил. Да, Кижинга умывался кровавыми слезами. Генералу, который сам знал толк в физической подготовке, и не снились те издевательства, которым подвергал рыцарь из знаменитого Хара юного орка. Одно лишь желание когда-нибудь расплатиться с мучителем держало Кижингу на этом свете, но ни разу в учебном поединке он не смог дотянуться до наставника — а тот не признавал учебных мечей, только боевые, остро отточенные.

Наставник щедро отдавал свои знания… и только много позже Кижинга понял, что главное, чему научил его харский рыцарь, — это то, как надо умирать. Была война… орки всегда воюют между собой, в этом вся их жизнь… Кижинга мало что помнил. Только горящий замок, лезущих на стены с трёх сторон озверелых врагов — и единственную железную фигуру посреди заполненного ворвавшимися врагами двора. Рогмор, так звали рыцаря, мог бы пробиться сквозь любую толпу — равных ему по мастерству Кижинга не встречал до сих пор. Защищать ему уже было некого, ибо всю семью Кижинги давно взяли в ножи прорвавшиеся в башни озверелые вояки, он сам чудом — нет, благодаря урокам мастера! — ещё держался на стене, хотя тоже уже распрощался с жизнью. Но и идти харскому рыцарю было некуда, он, как шептались в замке, и так давно уже маялся на свете безо всяких целей и желаний. И последний его бой был достоин песни, даже сейчас, вспоминая его, Кижинга чувствовал неземной восторг пополам с досадой на то, что сам не сможет показать и половину такой доблести. Рогмора так и не свалили ни меч, ни копье, ни стрела. Он не был неуязвимым, а нападали не новички, его сбивали с ног, доставали даже сквозь чудесные латы, но каждый раз он вставал — и снова очередная волна атакующих разбивалась как о несокрушимую скалу.

Он сражался одновременно топором и мечом, чего не умел никто, искусно вплетал в блеск стали отточенные шпоры, приклёпанные к локтям и коленям клинки-перья, даже стальной кулак на куполе глухого шлема; а когда уверовавшие в его неуязвимость враги наконец обратились в бегство, он прошёл по двору замка, разогнал мародёров, добил сопротивлявшихся… и только после этого позволил себе упасть. Крови в нём, похоже, не осталось вовсе, вся вытекла из многочисленных ран. И Кижинга, едва найдя в себе силы спуститься со своей стены во двор обезлюдевшего замка, первым делом похоронил именно его, соорудив над телом саркофаг из стащенных со всего двора каменных глыб. На семью сил не хватило. Он поджёг замок и навсегда покинул родную Мкаламу, и все эти годы, когда не раз оказывался на краю гибели, напоминал себе: жить можно, как набежит, а вот умирать надо ТАК…

Ну что ж, время показать, что главный урок он усвоил. Когда развернул коня на середине моста, ждать долго не пришлось. Первый гзур влетел на мост сразу же за ним. Уже ревел в боевом азарте — клевец занесен, а меч орка в ножнах за наборным поясом, пока вытянет… Обух клевца коснулся лошадиного крупа, гзурус выдохнул и с яростью метнул узкое лезвие в шлем на голове паладина. Орк коленями сдавил коня, чтобы не дёргался, и от пояса как-то странно, смазанно шевельнулся. Руки гзура с размаху рухнули на конский череп. Кусок древка в них ещё был, а другой кусок, с лезвием, мелькнул рыбкой в холодной воде совсем рядом с мостом. А ещё вдруг обнаружилось, что орк держит наотлёт, в позе ожидания, страшный меч-катану. Узкий, тяжёлый, способный без усилий взрезать железо как бумагу, а лёгкий гзурский доспех буйволовой кожи как кисель. А ножны за поясом паладина были безнадёжно пусты…

Кижинга дождался, пока гзурус разглядит меч и взвоет в смертном ужасе, а потом — раз! — отработанно полоснул чуть наискось, срезал голову и правое плечо как гильотиной. Пусть поймут любимые дети Гзура: воина из далекой Мкаламы за так не возьмёшь и за медяк не купишь. И хотя руки уже начали подрагивать от усталости — скольких намахал! — гзурам это знать незачем. Он вскинул голову и захохотал с весельем, которого не было. Этому Рогмор не учил, зато неколебимые оркские традиции предписывали умирать со смехом. Вообще-то, с другой стороны, смеяться надо последним, ну да разве угадаешь, когда твоя очередь.