Канцлер, подобно Маккензи, был против операции — по соображениям, не имевшим ничего общего с медициной. По его мнению, иностранцы не имели права решать судьбу немецкого кронпринца. Трудно сказать, кого он имел в виду — шотландца Маккензи или Бергмана, российского подданного? Скорее всего, пожалуй, кронпринцессу-англичанку. Между тем изменившийся голос Фрица вызывал разные толки. К середине 1887 года всем уже было ясно, что кронпринц серьезно болен.

17 мая на очередном консилиуме Бергман предложил новый вариант операции — не полное удаление, а глубокое рассечение тканей гортани, что должно было, по его мнению, остановить распространение опухоли. Немецкие коллеги согласились с его предложением, и даже Викки на следующий день была готова дать хирургу зеленый свет. Но тут явился Маккензи: 19 мая он выехал из Лондона (в спешке забыв захватить свои инструменты) и 20-го был в Берлине. Викки к этому времени уже определила помещение, где должна была произойти операция, из госпиталя «Шарите» готовили к отправке операционный стол. Прибывший шотландец спутал все карты хирургов, буквально «вынув скальпель у них из рук». Его аргументом была статистика: проведено всего 22 операции такого рода, при этом 27 процентов пациентов умерли на операционном столе, а 55 процентов не прожили после нее и двух лет. Только двое перешли через этот рубеж. Бергман оспорил эти данные. По его мнению, процент выживших был больше. Но его голос как-то потерялся.

Маккензи обследовал пациента, голос которого был уже едва слышен — «не громче шепота». С помощью оказавшихся под рукой инструментов шотландец вырезал кусочек ткани гортани размером с полгорошины для анализа. Доктор Вегнер, как был — в парадном генеральском мундире, — прыгнул в дрожки, крикнул кучеру: «В Институт патологии!» — и лично доставил бесценный груз в лабораторию Рудольфа Вирхова. Великий ученый пожал плечами: образец оказался слишком маленьким. Впрочем, он высказал предварительное суждение: скорее всего речь идет о безобидной бородавке.

23 мая Маккензи прислал Вирхову еще один образец ткани пациента; на этот раз он пользовался собственными инструментами, доставленными с оказией из Лондона. Он не решился трогать опухоль — и неудивительно, что Вирхов в присланном ему образце раковых клеток не обнаружил. Между тем лихорадочная активность вокруг Института патологии не могла укрыться от глаз общественности. Доктор Бергман тоже не считал нужным держать в секрете свой диагноз, так что слух о том, что наследник престола болен раком, распространился достаточно широко. Вильгельм до одиннадцати часов вечера провел у постели отца, и все увиденное его «глубоко потрясло». 7 июня Маккензи отправился обратно в Лондон, разъехались и немецкие врачи. Вопрос об операции был решен в отрицательном смысле. Общее мнение в Германии свелось к тому, что мошенник Маккензи всех надул.

Окончательный диагноз, который поставил шотландский доктор, звучал: перихондит. Викки торжествовала — у ее супруга не рак, а безобидный «пери…». Между тем если бы она заглянула в написанный Маккензи учебник, то узнала, что названная им болезнь не поддавалась излечению — ее можно было лишь притушить. Единственное утешение состояло в том, что речь шла не о злокачественной опухоли. Впрочем, возможно, этиология болезни была совсем иной — это мог быть и сифилис в третьей стадии, роковое следствие суэцкой эскапады кронпринца. Как бы то ни было, есть свидетельства, говорящие о том, что Маккензи не питал иллюзий насчет прогноза болезни своего пациента. В начале 1888 года он доверительно сообщил графу Радолинскому, что кронпринц скорее всего не протянет до конца года.

По мнению Вильгельма, его родители поверили в безобидность диагноза, поставленного Мореллом Маккензи, просто потому, что очень хотели в это поверить. Фриц отчаянно хотел стать кайзером, однако он сам говорил, что «безголосый кайзер — это не кайзер» (утверждение не бесспорное). Бисмарк, во всяком случае, считал, что в конституции нет положения о том, что властитель должен обладать даром речи.

От матери — королевы Виктории — Викки получала тревожные сигналы. Королевский лекарь сэр Уильям Дженнер охарактеризовал Маккензи как бессовестного корыстолюбца, но, несомненно, специалиста в лечении болезней уха, горла и носа. Виктория не хотела и слышать о том, что Фриц не будет присутствовать на ее юбилее, и выступила с идеей перенести его лечение в Великобританию. Даже Викки не всегда могла уловить ход ее мыслей.

Бисмарк усмотрел во всей истории зловещий заговор. Он считал (или предпочел считать), что Викки отказалась от операции, потому что предпочла бы статус вдовствующей императрицы статусу супруги живого кронпринца. Таким образом, он изменил свое мнение о том, что августейшую чету снедает жажда власти, теперь он пришел к выводу, что их больше интересует не власть как таковая, а скорее ее внешние аксессуары. Это открытие принесло ему облегчение — с такими персонами он умел управляться.

Теорию заговора разделял и Вильгельм, считая родительский двор его «эпицентром». Он решительно взял сторону Бисмарка, Бергмана и немецких врачей. Вильгельм считал, что Маккензи — просто шарлатан, а его родители сами себя обманывают. Даже в преклонном возрасте он не изменил своего мнения о шотландском отоларингологе. По его мнению, тот и сам не верил в свой диагноз, а кроме того, «против него говорит и та неприличная поспешность, с которой он вцепился в предложенный ему гонорар и титул британского дворянина — не дожидаясь каких-либо позитивных результатов своего лечения». В одном Вильгельм явно ошибся: по просьбе Викки английская королева действительно возвела Маккензи в рыцарское достоинство, но это вовсе не означало предоставление ему «дворянского титула». Как бы то ни было, откровения Вильгельма по поводу болезни его отца производили неприятное впечатление даже на Бисмарка, и канцлер задумался, не отослать ли принца в какой-нибудь отдаленный гарнизон.

На Маккензи ополчился и его коллега Бергман. Он также считал, что шотландец не был убежден в правильности своего диагноза. Профессор подозревал, что Маккензи знал о неизлечимом характере болезни Фрица и отказался от операции, решив по возможности облегчить страдания больного. При консервативном лечении Фриц мог протянуть какое-то время — достаточное, чтобы хотя бы на короткий период пробыть на престоле (разумеется, не имея реальной власти) и оттянуть приход к власти Вильгельма (последнее соображение было особенно важно для Викки). Если это так, то назначение Маккензи главным врачом кронпринца представляло собой политическое решение — о чем Бергман, разумеется, не мог знать. Современный исследователь периода короткого кайзерства Фрица, Михаэль Фройнд, образно характеризует сложившуюся ситуацию: «Маккензи не надеялся отвратить печальный конец. Он просто хотел, чтобы смерть пришла к постели больного в мягких туфлях».

Маккензи обыграл Бергмана еще и тем, что указал на пару неточностей, допущенных его оппонентом в области, где он, как автор учебника, имел бесспорное преимущество. Бергман не смирился с поражением. Он начал готовиться к операции, практикуясь на трупах. Врачи разделились на два непримиримых лагеря. По сути, речь шла о разном пониманий врачебной этики. Маккензи утверждал, что он не имел права диагностировать рак, поскольку анализ, произведенный Вирховом, не показал наличия раковых клеток, а без такого диагноза он не имел права на хирургическое вмешательство. Его немецкие коллеги руководствовались обратной логикой: бездействие оправдано только в случае уверенности, что опухоль имеет доброкачественный характер.