Никто и не видел, как с прибрежного холма спустились князья. В окружении конно-оружных холопов они во весь опор скакали вдоль реки на полночь, где среди древних степных курганов брала начало Альта. Княжий отряд пытался догнать тысяцкий Косняч.

Тяжело раненного черниговского воеводу вынесли из сечи его бояре. Никифор Кыянин правил конем сам, зажимая рукой наконечник сломанной стрелы, торчавшей пониже глаза. Перенег Мстишич еще бился, но быстро отступал под бешеным натиском половцев.

Одним из последних держал бой варяг Симон со своей наполовину полегшей дружиной. Половцы взяли их в кольцо и медленно сжимали. Огромный, как медведь, варяг в пластинчатой броне и норманнском шлеме с маской на пол-лица, рубился тяжелым северным топором. Каждый взмах означал смерть половецкого коня, проломленный череп степняка, отсеченную руку или располовиненное туловище. Собственного коня давно под ним убили. Так ему было даже удобнее. В жилах бурлила яростная кровь норманнских берсерков. Каждый из них стоил десятка обычных воинов и на бой выходил с обнаженным торсом, презирая жалкие укусы вражьего металла. Но варяг не любил боевое безумие предков и в сече всегда оставался с холодным разумом. Чтобы не поддаваться дурманящему запаху крови, он считал поверженных половцев, не различая убитых и покалеченных.

Девять… От его дружины осталось двенадцать воинов, половина из которых отроки. Некоторые, как и он, бились пешими против конных. Одиннадцать… Варяг оскользнулся на трупе половца и едва не угодил под удар. Степняка срубил старый дружинник Лейв, когда-то вместе с Симоном приплывший на Русь в поисках лучшей доли. Сам Лейв тотчас упал — сабля другого половца рассекла ему шею.

Вокруг варяга не осталось никого из дружины, кто мог еще драться. Пятнадцать… Тяжелый удар по голове оглушил его, в грудь сквозь панцирь остро вошел металл…

Половцы преследовали бегущих русов до реки. Рубили, добивали из луков, азартно ловили арканом, свистели и радостно выли. В воду не полезли — стрелы догоняли надежнее.

Солнце не прошло и четверти дневного пути, когда все было кончено. Поле, заваленное человечьими и конскими трупами, уже манило орлов и ворон. Когда уйдут победители, сюда прибегут насыщаться степные волки.

…Собственное тело казалось неповоротливой колодой. Снизу, от ног к сердцу подползал ледяной холод. Симон открыл глаза и не увидел ничего. Он подумал, что мертв и находится в преисподней. Во всяком случае вокруг была не Вальгалла, где вечно пируют и упражняются с оружием погибшие воины Севера.

Напрягши слух, варяг уловил звуки, похожие на урчанье и чавканье. Может, все-таки Вальгалла? Шутка была несмешной, но благодаря ей он понял, что еще жив и лежит на груде холодных мертвецов. Звуки, показавшиеся сперва странными, теперь обрели смысл. На месте побоища в ночной тьме пировали не воины, а волки. Это разозлило варяга и совершенно прояснило его сознание. Он поднял руку и коснулся пробитого на груди доспеха. Дыра была широкая, от копья, крови вытекло немало. Половцы убрались, но и на своих надежды не было никакой. Варяг не видел бегства русского войска, он был в то время занят счетом. Однако понимал, что за ним никто не придет и волков не прогонит.

Скольких он насчитал? Варяг пытался вспомнить — больше дюжины или меньше. Нет, не меньше. Это хорошо. Его смерть дорого оплачена. Гибель его дружины куплена степняками тоже не за бесценок. Он видел, как сражались его люди. Он был горд ими.

Плоть не чувствовала боли. Немного кружилась голова, и только. Болело другое. Георгий. Он не успел как следует проститься с сыном. Не сумеет предать его тело земле. Не сможет найти убийцу и увидеть его наказание в его же глазах — страх и желание скорой смерти.

Из горла варяга вырвался тихий стон. Он вспомнил слова старика-монаха, живущего в пещере под землей. И другие слова, слышанные давным-давно, на драккаре, плывшем сквозь бурю на северном море, вдоль земель Эстланда. Он привязал себя к мачте и готовился умереть, но над бушующими волнами вдруг узрел нечто совершенно неуместное. В темном небе ни на чем висела каменная церковь. Он никогда не видел таких, лишь по крестам наверху догадался, что это. И спросил себя: к чему это видение? Тогда и услышал те слова.

Лежа на горе трупов и вновь поджидая смерть, он уразумел их смысл. Варяг понял, что ему еще рано умирать.

Симон открыл глаза и увидел тому подтверждение. В небе, высоко над землей, усеянной мертвыми и умирающими, сияла великая церковь. Варяг узнал ее сразу. Сердце его наполнилось слезами.

— Господи! — прошептал он. — Избавь меня от горькой смерти. Исполни слова Твои.

Краткая мольба отняла последние силы. Симон потерял сознание.

В Киев вернулась едва половина тех, кто ушел на Альту шесть дней назад, — без оружия и броней, в исподних рубахах. Дружина была в разброде. Кмети разошлись по домам, а жившие при княжьем дворе не высовывали носа из гридниц и молодечных. Бояре и прочие старшие мужи, переживая позор, тоже не казались князю на глаза. Так бы и сидели в своих хоромах и ждали, когда половцы постучат в ворота Киева. Но тут случилось доселе неслыханное.

Городовое ополчение, изрядно общипанное, злое на князя и на тысяцкого, прибежало в Киев много позднее конных дружинников. Горожанам в сече побывать не удалось, зато сполна досталось при бегстве. Потому отсиживаться по домам они не хотели и жаждали новой драки. Простолюдины были убеждены: в разгроме войска виноват Косняч, а дружинников побили оттого, что ополчение стояло в стороне. Какова храбрость княжьих кметей, пешцы хорошо рассмотрели во время свального драпанья.

Утром того дня, когда в церквах пели хвалу Воздвиженью Креста, горожане собрались на торговой площади Подола, устроили вече. Звон вечевого била слышали даже на Горе, но волнению черни сперва не придали смысла. Бесятся простолюдины — что с того?

Изяслав с Всеволодом стояли на службе в Десятинной церкви, молились о спасении русской земли от поганых. Святослав со своей дружиной и полуживым воеводой поскакал с Альты прямиком в Чернигов. Половцы, по слухам от гонцов, идти на Киев пока не собирались. То ли выжидали, то ли на Руси им повсюду хватало добра. Можно было выдохнуть и от души поставить в церкви толстую свечу.

В это время на Подоле, вдоволь наоравшись и надсадив глотки, снаряжали к князю послов. Отобрали десятерых, всем вечем проводили до Боричева взвоза и вернулись на торг ждать ответа. Половина послов была — битые ополченцы, другая — посадские молодчики, не успевшие седмицу назад отобраться в ратную тысячу. На главную площадь Горы они явились с такими нахальными рожами, что гриди не хотели пускать их дальше. Послы подняли шум, и князья поневоле услыхали желание черни: все княжьи хоромы — три каменных терема, и в придачу Десятинная церковь — стояли близко. Изяслав, крепко поморщившись, будто испил прокисшего вина, вышел на паперть и недовольно воззрел на посадских. Те, отринув стражников, подошли к церкви и поснимали шапки.

— Здрав будь, князь, — молвил самый старший.

— И вам того же, коли не врете, м олодцы.