— Чего нам врать, князь-отец. Мы к тебе с наказом от вольного киевского люда.

— Ну, говорите, с чем пожаловали, — хмуро дозволил Изяслав.

— Хотим воевать с проклятыми куманами. Не дело это, что поганые расселись по нашей земле и татьбу с разбоем учиняют. Дай нам, князь, оружие и коней, заново с ними сразимся.

— Хотим воевать. Не дело это. Сразимся! — разноголосо поддержали его остальные.

— Сражаться захотели? — усмехнулся Изяслав. — А кто поведет вас?

— Да вроде Косняч должен, — озадачился старшой. — Все ж какой-никакой…

— Ну так у него и просите оружие да коней. Я вам ничего не дам. Храбры сыскались! А не то идите на Альту — там подбирайте брошенное.

— Насмехаешься, князь! — сдвинул брови старшой. — А коли так… — Он оглянулся на прочих послов, охрабрел: — Не надобен нам больше Косняч, другого над тысячей поставь!

— Не надобен Косняч! Другого ставь! — единодушно взроптало посольство. — Гнилой он тысяцкий!

Изяслав с угрозой сощурил глаза.

— Это кто вас подучил на моих бояр пасть разевать, люд киевский? Уж не полоцкие ли дружинники?

— Нам полоцкие не указ. — Послы переглянулись. — Мы сами по себе.

— Вон пошли!! — рявкнул Изяслав и указал пальцем на вытянутой руке. — Вон!!!

Для верности он притопнул ногой.

— Ну, извиняй, князь, — сказали послы, нахлобучивая шапки, — если что.

Они развернулись и пошли прочь.

— И не очень-то там, — прокричал им вслед Изяслав. — Если что, управу-то найду!

— Эх, князь! — донесся от послов вздох. — Мы по-хорошему хотели.

Изяслав встретился взглядом со Всеволодом.

— Напрасно ты так, брат, — качнул тот головой.

— Молчать! — прикрикнул и на него киевский князь. — Я старший!

И гневно вернулся в церковь.

Послы несолоно хлебавши вернулись на торг. Рассказали, как было дело. Вече, разогретое за то время даровой медовухой от лавочников, распалилось еще больше княжьими словами. Речи звучали все зашибчивей и для князя возмутительней. Тут в середину пролез седобородый старец с костяными оберегами на груди и резным посохом.

— Дивлюсь вам, киевские люди, — задребезжал он и воздел кверху руки с палкой. — Князь ваш плюет вам в глаза и ни во что ставит голос веча, а вы терпите! Где твоя вольность, гордый Киев? Пошто подставляешь свою выю под воловье ярмо?

В толпе одобрительно зашумели.

— Дело говорит волхв!

— Надо волю нашу явить…

— …чтоб неповадно было князю с боярами кабалить нас как холопьев.

— У холопов своего голоса нет, а у нас есть!

— Косняча долой! Хватит, попил кровушки!

С тысяцкого и порешили начать.

Всей толпой, опять же, пошли по Боричеву к Горе, минули ворота и в давке кого-то чуть не потоптали. Полукружной улицей подобрались к Коснячковым сказочным хоромам с дюжиной крутобоких главок. Там уже будто знали: вход во двор на крепком запоре, верхние оконца — видно — закрыты ставнями, да щели оставлены, холоп отвечает невежливо. Разве что коньки с петушками на охлупнях теремных главок не ржут и не кукарекают.

— Нету хозяина! — гаркнул холоп. — Прочь идите!

— Ворота выломаем! Вон и бревно валяется, будто для нас положено.

— Дворовые отроки стрелять будут, — предупредил холоп.

Вече подумало и сказало:

— Ну и пес с тобой.

— Пойдем снова к князю! — зашумели люди. — Косняч на потом останется.

Слухи о мятежном вече летели по Киеву с быстротой пущенной стрелы. Толпа разбухала на глазах. Со всех концов на Гору прибывали ремесленники, лавочники, дворские рядовичи, бездельные холопы и мальчишки.

Захарья пришел с торга вместе с вечем. Злость на половцев, погубивших лодьи, родню и товар на пятьсот гривен серебра, вот уж седмицу жгла ему душу. К ней прибавилась досада на князя, не сумевшего даже с братними дружинами наказать поганых. Да еще заноза в сердце — обманули монахи. Целый воз подарков приняли, а не помогли. Тройная обида вытолкнула его с утра из дому, заставила драть горло на вече вместе со всеми.

— Что к князю! Дружину надо из поруба освобождать! — проорал кто-то.

— Какую дружину? — толпа всколыхнулась, почуяв дело.

— Полоцких мужей, которых Косняч с Изяславом в темницу засадили!

Советчик и сам казался чьим-то дружинником, только что меча на поясе не было: рослый детина с золотой серьгой в ухе и длинным чубом.

— Ты-то, отрок, из полоцких, что ль, будешь? — осведомились горожане, не со злом, а по-доброму.

— А хоть бы и так, что с того? — нагло заявил отрок. — С дружиной вы сила, без дружины — стадо блеющих баранов.

— Верно он говорит! — крикнул Захарья. — И дружину, и Всеслава с чадами из поруба надо освободить!

— Хоть и верно, а нахал каких мало, — сказали в толпе про полочанина.

В тот миг Захарья и не думал, как так вышло, что он оказался на стороне Всеслава. Вроде не собирался за полоцкого князя кричать. И купцов из Полоцка недолюбливал за гонор и жадность. Само как-то получилось. Если Всеслав со своими волхвами на киевском столе сядет, пускай монахи порадуются, — нашептывала ему неутихающая обида.

Мятежный люд разделился надвое. Часть пошла к князю, другая — к разбойному порубу, где вместе с татями и душегубами томились три седмицы полоцкие дружинники. Захарья, размыслив, пошел все же к князю, а в той половине, что отправилась к темнице, заметил шурина. Гавша тоже смотрел на него — хотел было подойти, но передумал, только ухмыльнулся.

Изяславу уже повестили, что черный люд в городе волнуется. Князь позвал к себе ближних бояр и держал в повалуше совет, как поступить. Когда толпа простолюдинов заявилась ко двору, насела на запертые ворота, облепила площадь, Изяслав подошел к окну, посмотрел. Почувствовал себя нехорошо и попросил подать брусничного квасу.

— Этак они хуже половецкой орды будут, — поделился он с боярами.

— Расшумелись люди, — высказался чудин Тукы, тяжело и медленно говоривший на русской молви.

Чернь затеяла внизу громкий спор с гридями, сторожившими ворота. До князя долетали брань и срамословие.

— Как бы не было лиха, — озабоченно изрек боярин Гордята Войтишич.

— Князь, — молвил чудин, — видишь, не в себе люди. Вели послать отроков посторожить Всеслава.

— Отроков нынче не собрать в нужном числе, — возразил Воротислав Микулич, муж осторожный и неспешный. — В молодечных мало наберется. Разве по дворам гонцов послать?

— Поздно спохватились, бояре, — мрачнея на глазах, сказал Изяслав. — И что-то я не пойму, где мой Душило?