— Подраться и по бабам. Мужики, они все такие, — кивнула Люба.

— Да таких мало… Старший вообще с головой не дружит. Мне кажется, запросто убить может, столько злобы у него… А жадные-е-е, боже ж ты мой. За рубь гадюку оближут… И ведь вольготно оглоеды живут. Маманю к сестре в деревню уже три года спровадили. А недавно от младшего уж и жена вместе с дитем сбежала.

— Значит, гордые они. А чем гордятся?

— Все вокруг, мол, быдло неотесанное. А они уголовники — это типа дворян в старые времена. Мол, бояться их теперь все должны. Васютку моего иначе как фраером гнутым не величают — что это за слово такое поганое?

— Ну, значит, не из блатных.

— Точно, он не из блатных… А год назад Петровича с пятого дома, который что-то поперек сказал, старшой обещал пописать, как дохлую курицу… Пописать — это чего?

— Это порезать…

— А… Вот новую квартиру получу и не буду все эти хари надоевшие видеть.

— Так они рядом квартиры получат.

— Надеюсь, в разных домах. А в новостройке другой дом — это другой остров… Так слушай, в последние недели оглоеды вообще загордились. На всех — ноль внимания. Только водку жрут — непонятно, на какие шиши.

Подруги допили вино.

— Я к тебе на днях загляну, Надюх, — сказала Люба, поднимаясь.

— Всегда рады… Но ты вот послушай… — решила открыть очередную тему Надя, от выпитого ставшая словоохотливой. Но у Любы мысли были заняты уже другим. И мысли эти были невеселые…

Люба цокала каблучками по асфальту, идя мимо деревянных домов и бараков к автобусной остановке, не обращая внимания ни на что вокруг.

Весь этот разговор поставил перед ней массу вопросов. Прежде всего ее интересовало, что связывает Грека и необузданных братьев Калюжных. Наверняка какие-то общие дела или наворотили уже, или собираются. А если Грек соберется дела делать, то они будут у всех на слуху. И мокруха будет — наверняка. Мокруха…

Мысли ее забились еще сильнее. Вспомнила и золотишко это. И тягостный разговор с Греком…

И снизошло вдруг ясное понимание — будто свет в коридоре включили, и стало понятно, где какая мебель стоит и какие обои на стенах.

А ведь точно! Убийство это на Крылова, по которому весь город тягают. Из-за которого к ней участковый приходил и малины все понакрывали. Грек клялся-божился, что не его это дело. Так ему соврать, что комсомольцу лоб перекрестить крестным знамением.

Она восстановила в уме тот разговор. Точно, ведь врал он, гангрена! А она, дура, уши распустила и поверила. Кому поверила? Греку?

Он всех убил. Вместе с этими братьями. И сережки эти, которые он ей отдать не захотел. Наверняка с того дома…

Какое-то смешанное чувство восхищения и омерзения нахлынуло на Любу. На Крылова вроде шесть человек было. И девочка маленькая. Они и ее…

— Вот же ирод, — прошептала она.

«Московское время двадцать один час, — пропел «Маяк». — Передаем последние новости…

Лидер Китая Мао Цзэдун ответил отказом на предложение Никиты Хрущева участвовать в Международной конференции коммунистических и рабочих партий…

На международном конкурсе песни в польском городе Сопоте первое место занял талантливый начинающий певец Иосиф Кобзон с песней «А у нас во дворе». Ранее он стал лауреатом Всероссийского конкурса артистов эстрады. Желаем молодому артисту творческих успехов и долгого успешного пути по выбранной им стезе…»

Вечерело. В кабинете были Поливанов и Маслов.

Поливанов ощутил после последних событий, как на него свалилась страшная усталость. Эта гонка с вечно ускользающей целью. Тонны информации. Мелькнувший и скрывшийся просвет. Все это страшно утомляет. Усталость накапливается. Не в первый раз. Она не сломает его. Она просто красит весь мир в черные цвета. Но надо двигаться вперед. До победного результата.

— Виктор Семенович, — подал голос Маслов. — Как вы отважились инженера отпустить? Я бы так не смог. Все-таки все факты против него были. А за него — только эмоции и героическая биография.

— Знаешь, Володя, — Поливанов отхлебнул чай. — Ты ведь еще молод. И дело даже не в возрасте. Просто ты не видел того, что видел я.

— Война?

— Да что война. Там все ясно. Мы против них. Стоять насмерть. За трусость — расстрел. Мысль о предательстве — лучше сразу пуля в висок… А вот что было вокруг войны.

— И что было? Расскажите.

— Хорошо… Только выпускной звонок прозвенел, я закончил десятый класс. И тут фашист двинул на нас всей своей черной мощью… Война. Настроения постепенно менялись от бравурных до панических… Ты слышал о Московском ополчении?

— Конечно, как можно об этом не знать.

— Вот именно. Знать. А я, мальчишка из сретенских переулков, с мозолями от лопаты после рытья окопов, ушел в это ополчение, когда немец подошел к столице. Обманом записался. Возраст приписал.

— Да ну.

— Вот тебе и ну. В ополчение брали всех, несмотря на проблемы со здоровьем. Вступали в него рядовыми и профессора, и студенты, и рабочие, и художники. Даже великий скульптор Вучетич ушел рядовым. Знаешь, они уходили на смерть, прекрасно понимая это. Их обучение, вооружение, опыт ничего не стоили против прущих на Москву отборных частей вермахта. Они знали, что, может, станут последней живой цепью, за которой не будет никого.

— Как вы выжили?

— Когда наша дивизия народного ополчения уже позиции занимала на подступах к Москве, командир меня вытащил за ухо с окопа. Он меня раньше знал и отлично представлял, что я только со школы. И сказал: «Тут, мальчонка, тяжелые дела будут, мало кто уцелеет. Так что дуй-ка ты отсюда к родителям». Я возмутился: мол, готов смерть принять героическую. А он мне — будет тебе еще время погеройствовать. И пинком препроводил. Знаешь, у меня до сих пор неприятное чувство — я должен был погибнуть там. И каждый день моей жизни мне теперь отдавать долг людям за тот пинок, которым меня отправил старый командир жить дальше.

— А остальные?

— Из нашей части почти никто не выжил. И никто не дрогнул. Это были мои соседи, знакомые, люди, которых я знад с детства. Были безобидные чудаки. Были суровые мужики. Некоторые добрые, некоторые злые и задиристые. Щедрые и скупердяи. Это все не важно. А важно то, что они умерли все, добровольно, чтобы отстоять наш город.

Маслов вздохнул, похоже, рассказ его пронял.

— Ив это же время в Москве братва гуляла вовсю, — продолжил Поливанов, помолчав немного. — Торгаши, куркули, мироеды, ворье мельтешили, как тараканы. Тогда из четырех с половиной миллионов москвичей два удалось эвакуировать на Восток, притом организованно и эффективно. А в середине октября 1941 года, когда фашисты стояли в ста километрах, вспыхнула паника — мол, Сталин давно в Куйбышеве и с Гитлером договорился Москву сдать. Я моему однокласснику морду разбил за такие слова. Но что толку кого-то бить, когда паника разрастается, как лесной пожар. И все крысы побежали, со своим, а то и с чужим барахлом. На шоссе Энтузиастов не протолкнуться было от людей и машин, двигавшихся в сторону Горького. Лезли вперед кулацкие морды, расталкивая друг друга локтями, выкидывая из грузовиков и вагонов женщин и детей. Некоторые руководители предприятий бежали со всей кассой. Были и такие обывательские разговорчики: «Немцы придут, они европейцы, при них все культурно будет, шоколад будем жрать, не то что при коммунистах. Потому бежать никуда не надо, надо просто встретить Европу хлебом-солью». Ну и блатные, и жлобы, и негодяи всех мастей из щелей повылезали. На заводах бунтовали подстрекаемые провокаторами рабочие, иногда вместе с администрацией — обезумевшие толпы грабили складские помещения, дрались между собой, пытаясь урвать побольше. Грабители обносили магазины и квартиры. А диверсанты по ночам подсвечивали цели ракетницами. Восемнадцатого февраля Москва стала городом, в котором не работали поликлиники и булочные, остановились метро и трамваи, брусчатка была засыпана выброшенными из контор документами, зияли разбитые окна магазинов и выломанные ворота складов. Люди сошли с ума, решив, что своя шкура ближе к телу и можно все, лишь бы выжить… Тогда приказ отдали о чрезвычайных мерах.