его жизни. Его официальный биограф Юджин Лайонс (который, к тому же, приходился Сарноффу двоюродным братом, чем, возможно, и объясняется иногда восторженный тон Лайонса при описании достижений своего родственника) рассказывает лишь о том, что после семидесятидвухчасового испытания без сна Сарнофф позволил себе роскошь турецкой бани. Но можно с полным основанием предположить, что могло твориться в его голове в эти долгие часы. Дэвид Сарнофф был не единственным человеком в Нью-Йорке, который умел пользоваться радиоприемником. Почему же его не освобождали от работы в течение трех дней? По всей видимости, дело в том, что он отказался от освобождения, и поэтому не будет слишком циничным спросить: чье чувство личной драмы здесь действовало? Вот он, например, русский парень из гетто, мать которого держала газетный киоск и плохо говорила по-английски, который никогда не заканчивал школу, и, тем не менее, с каждым напряженным часом он сочинял свой собственный миф, создавал своего собственного американского героя из случайной судьбы.

Вот он оказался в своей маленькой студии на вершине Wanamaker's и вдруг столкнулся с Винсентом Астором, наследником одного из величайших нееврейских состояний Америки, и братьями Штраус, отпрысками одной из самых гордых немецко-еврейских семей Нью-Йорка — людьми, которых при обычных обстоятельствах он и не надеялся встретить. Дело не в том, что Астор и Штраусы были более сопричастны к трагедии на море, чем сотни других встревоженных родственников пассажиров «Титаника», которых вооруженная полиция удерживала возле студии. Астор и Штраусы также не были готовы оказать особую помощь в сложившейся ситуации, и их присутствие не было обусловлено тем, что они занимали высокие политические посты. Напротив, эти люди были допущены в студию Дэвида Сарноффа на основании неписаного подпункта американской Конституции, согласно которому, в стране равных возможностей, одни люди имеют больше возможностей, чем другие. Эти люди были важны. И Дэвид Сарнофф был важен для них. Возможность Сарноффа, когда он сидел, набирая и принимая сообщения, заключалась в том, что он связующим звеном между этими важными людьми и их важными родителями.

После турецкой бани Сарнофф помчался на такси, — возможно, это была его первая поездка на такси, — к Морским воротам, где устанавливалась радиосвязь между материком и «Карпатией», кораблем, который наконец-то забрал всех выживших на «Титанике». К этому времени, конечно, он был вундеркиндом компании Wanamaker's, героем своего времени, и когда Сарнофф прибыл, чтобы принять управление импровизированной станцией, раздались радостные возгласы. «Он здесь!» — кричали люди. «Он здесь! Сарнофф здесь!» — кричали люди, когда вспыхивали лампочки.

Ощущение того, что он так неожиданно оказался на высоте положения, должно быть, оказало на него сильное влияние. Безусловно, с этого момента жизнь Дэвида Сарноффа приобретает черты сказки со всеми связанными с этим жанром любопытными поворотами судьбы, иронией и совпадениями — по крайней мере, если судить по его рассказам. Удача оказаться в нужное время в нужном месте и пойманные сигналы олимпийцев, казалось, приобрела для него мифическое значение. Он стал воспринимать себя как своего рода героя Горацио Алджера — Тряпичного Дика, бедного разносчика новостей, который по воле случая спас тонущего миллионера и был вознагражден продвижением по службе в высшие коммерческие круги. Когда Сарнофф сам начал свое восхождение к вершинам американской коммуникационной индустрии, он снабдил свою жизнь сюжетными поворотами, которым мог бы позавидовать Алджер — на самом деле они казались слишком хорошими, чтобы быть правдой. За эти семьдесят два часа неутомимый Сарнофф понял, что Америка — страна золотых возможностей только тогда, когда эти возможности осознаны и использованы. И что, оказавшись в центре внимания и в центре сцены, нужно цепляться за славу всей душой и никогда ее не отпускать.

Роуз Пастор Стоукс все еще пыталась уцепиться за свою раннюю славу и, как ей казалось, за свой брак. Еще во времена «Тагеблатт» Роуз Пастор писала о том, что:

Любовь —

О, дайте мне любовь!

Любовь — любовь, которая всегда докажет

Прекрасная сила, которая всегда будет двигаться

Жизнь прекрасной души, которую я люблю;

Любовь, которая будет струиться из сердца, которое я зову,

Сердце, из которого бьют щедрые фонтаны,

Любовь, которая есть истинная любовь для всех;

Но чья любовь, о, радость! была бы больше всего для меня.

Так пусть же слава будет такова, какова она есть,

Я делаю свой выбор в любви.

Среди небольших поучений, содержащихся в ее колонке «Этика пыльного ковша», были такие: «Венец жизни женщины — достижение любви, а не ее объект», «Женское сердце создает дом, а мужчина — женское сердце», «Ничто так не привязывает двоих друг к другу, как ссора». Как же, спрашивается, складывалась личная жизнь Роуз Пастор Стоукс, как далеко зашел ее брак на фоне всей ее политической деятельности? Появлялось все больше свидетельств того, что не все в порядке, и ссоры не способствовали взаимному расположению Роуз и Грэма Фелпса Стоуксов.

Отмечалось, что, хотя Грэм Стоукс оставался действительным членом Социалистической партии, его редко можно было увидеть марширующим рядом с женой на различных забастовках и демонстрациях, в которых она так активно участвовала. Грэм Стоукс также не сопровождал свою жену в ее лекционных поездках. Дебс и Элмер Райс стремились распространить социалистическую доктрину по всей стране. Анзя Езерска, русско-еврейская писательница, знавшая Стоуксов, использовала их историю в качестве основы для романа, который она назвала «Саломея из доходных домов».

В книге богатый христианский персонаж, основанный на Грэме Стоуксе, назван Джоном Мэннингом, а бедная еврейская девушка, основанная на Розе, названа Соней Врунской. Вот как Соня Врунская описывает своего мужа: «Англосаксонская холодность, это многовековой прочный лед, который не могут растопить все солнца неба». В минуты гнева Соня называет мужа олрайтником, то есть материалистом, бесчувственным человеком, а главное — не имеющим ни образования, ни духовных ценностей. О себе же Соня заявляет: «Я — русская еврейка, тоска и пламя. Душа, изголодавшаяся по недосягаемым высотам. Я — боль невысказанных мечтаний, шум подавленных желаний. Я — непрожитые жизни поколений, запертых в сибирских тюрьмах. Я — стремление веков к свободному, прекрасному, чего еще не было ни на суше, ни на море».

Были ли подобные обмены мнениями в семье на Норфолк-стрит на самом деле — вопрос открытый, но, описывая брак Стоуксов, госпожа Езерска писала, что эти двое были «восточным человеком и англосаксом, пытавшимися найти общий язык». Чрезмерно эмоциональное гетто борется за свое дыхание в разреженном воздухе пуританской сдержанности. Дикарь из Ист-Сайда, внезапно оказавшийся в смирительной рубашке американской цивилизации. Соня была подобна динамитной бомбе, угрожающей разрушением охраняемым стенам традиций Мэннинга».

В том, что