Тщательно заперев дверь за Франсуа, Амалия бросилась к своему волшебному ящичку, где в изысканных флаконах хранились тончайшие парфюмы, а в золотых тюбиках и коробочках скрывались помады и пудры, которые заставили бы учащенно биться сердце не одной модницы.

Амалия надавила на скрытую кнопку сбоку, и в ящике обнаружилось второе дно. Здесь не было ни золотых коробочек, ни хрустальных флаконов – одни лишь колбочки, какие-то пробирки и пачечка крошечных, мельчайшим почерком исписанных листков.

Амалия взяла эту пачечку, выдернула из нее один листок и пробежала его глазами.

– Сероводород… Где я, черт возьми, его достану? Ладно, попробуем по старинке.

Она стала лихорадочно рыться в своих вещах. Не найдя, видимо, того, что требовалось, бросилась к сундуку, в котором валялся всякий старый хлам, и вскоре нашла то, что искала, – довольно широкую медную пластину. Амалия надела пару перчаток, лежавших среди ее странных колбочек, зачерпнула жестяной чашечкой немного рвотных масс, подошла к камину и взяла в левую руку щипцы. Зажав чашечку в щипцах, Амалия стала подогревать ее на углях, а пластину держала над вонючими парами. В дверь кто-то стучал, но Амалия даже не отозвалась, наблюдая за теми причудливыми узорами, которые мало-помалу проступали на пластине.

Сочтя наконец, что сделанного вполне достаточно, она поставила чашку на камин и убрала щипцы. Тонкие кольца волос Амалии развились и спускались вдоль висков. В лице ее произошла странная перемена, и тому, кто увидел бы ее впервые при этих обстоятельствах, вряд ли пришло бы в голову назвать ее красивой.

Амалия взяла медную пластину, покрытую белым налетом, и внимательно оглядела ее. Правая щека баронессы несколько раз дернулась, как это бывает при нервном тике. Она опустила руку, положила пластину на стол и медленно стянула перчатки.

– Да, – мрачно сказала она по-русски, – так я и думала. Это мышьяк!

В то время как в Олдкасле Амалия проводила химические опыты по выделению мышьяковистого ангидрида, в Париже произошло ограбление банка близ площади Звезды, в Нью-Йорке некий газетчик, скрывавшийся за инициалами Д. Н., строчил при свете лампы язвительную статью по поводу громоздкого подарка французов – статуи Свободы, которую не знали, куда девать, в Петербурге император, прочтя последнюю депешу Голицына, написал на полях «очень хорошо», а в Лондоне лорд Ундервуд вернулся домой много раньше обычного. Собственно говоря, нас будет интересовать только то, что делал лорд Ундервуд.

Мистер Печатный Станок разоблачился, освободившись от трости, перчаток, шляпы и пальто, которые принял молчаливый слуга. Затем лорд кивком отпустил лакея и поднялся к себе в кабинет, где стояла массивная мебель, окна закрывали тяжелые бархатные шторы строгих тонов, из шкафов смотрели корешки книг – все серьезные научные и экономические труды, – но не было видно ни единой газеты.

Лорд Ундервуд сел в кресло за столом и задумался. Косые солнечные лучи, падавшие из окна, освещали благородный профиль, тонкий подбородок и безупречную осанку властелина прессы. Любой скульптор дорого дал бы в это мгновение, чтобы оказаться здесь: вся фигура лорда прямо-таки напрашивалась на то, чтобы ее изваяли в мраморе, причем немедленно.

Будем откровенны: как мало людей, выдающихся и даже очень выдающихся, оставляют нам свои изображения, радующие глаз! Беда в том, что любой памятник, вне зависимости от того, кому он поставлен, автоматически переходит в разряд произведений искусства, и мы поневоле подходим к нему как к произведению искусства. Самая значительная лысина какого-нибудь ученого мужа, поэта или государственного деятеля, воплощенная в бронзе, оказывается лысиной, но уже не столь значительной. Она оторвана от мыслей, которые скрывались в голове ее обладателя, и немудрено, что маленький ребенок, увидев бюст академика с выпученными глазами и двумя редкими венчиками волос чуть выше бровей, немедленно ударяется в слезы. Его пытаются успокоить, объясняют, что дядя был хороший, что он придумал машинку для выжимания седьмого пота, или портативную бомбу, или способ выращивания бутылок вина прямо на деревьях, минуя томительную процедуру переработки винограда в бесценный напиток. Ребенок не унимается – он уверен, что видел злого гнома! И эта уверенность пребудет с ним до тех пор, пока он сам не займется вопросами, скажем, влияния седьмого пота на омоложение кожи лица или не произведет фурор в научном обществе, доказав благотворное влияние какого-то там излучения на выращивание огурцов. И тогда, когда он сам станет старым, лысым и уродливым, ему, может быть, тоже поставят памятник, от вида которого будут пугаться другие маленькие дети.

Разумеется, лорд Ундервуд не думал ни о чем подобном. В этот день его мысли вообще витали чрезвычайно далеко от скульптуры. Он вспоминал, как примерно неделю назад встретил принца Уэльского в театре. Принц был с мисс Джеббинс, актрисой, которую Ундервуд считал чрезвычайно жалкой особой во всех отношениях. Мисс Джеббинс притязала на то, что у нее есть драматический талант, а лорд Ундервуд был с ней не согласен, и по его указанию маститый рецензент разгромил ее игру в пух и прах в таких выражениях, что после этого бедной актрисе оставалось только в срочном порядке утопиться в Темзе. К счастью, в наши дни тяга к самоубийству значительно ослабла, и мисс Джеббинс удовольствовалась тем, что на некоторое время перестала выступать. В глубине души, разумеется, она затаила злобу на Ундервуда и поклялась отомстить ему при первом удобном случае. Принц Уэльский тоже имел на него зуб – в статьях, писавшихся по указке лорда, Ундервуд весьма прозрачно намекал на то, что стране не нужно лучшего правителя, чем королева Виктория. Это обижало принца, считавшего, что он лучше своей матери разбирается во всем, что касается английской политики; но, так как его отстранили от всякого участия в государственных делах, его мнение ровным счетом никого не интересовало. Таким образом, принца и его пассию объединяла активная неприязнь к Ундервуду, которой последний с легкой душой мог пренебречь, ибо знал, что они не в силах сколько-нибудь серьезно ему навредить. Помнится, в театре в тот вечер давали английскую пьесу. Берти заметил Ундервуда, фамильярно кивнул ему, после чего шепнул что-то на ухо мисс Джеббинс, и оба захохотали – Берти добродушно, актриса визгливо. Почему же, черт возьми, мистер Печатный Станок как будто бы слышит до сих пор их смех?

Да потому, что, они, потешаясь между собой, смотрели именно на него. На лице мисс Джеббинс читалось неприкрытое злорадство. В пьесе, поставленной куда лучше, чем заслуживал ее сюжет, показывались мучения обманутого мужа, и на всем протяжении спектакля Ундервуд ловил на себе насмешливые взгляды из ложи принца. А после одной особенно удачной комической сцены оттуда раздались бурные аплодисменты.

– Да здравствует рогоносец! – громко закричала актриса. Она вновь оглянулась на Ундервуда и захохотала еще громче.

Каким бы неприятным ни казалось это происшествие, но на следующее утро Ундервуд почти забыл о нем. Он занимался тем, что проталкивал войну, а это требовало от него колоссального напряжения. Королева почти дала себя убедить, но тут начались сложности в парламенте. К тому же российский посол Голицын хорошо знал свое дело и не допустил ни одного опрометчивого шага, который можно было бы использовать как повод к войне.