Раскланявшись с Женей на аллее, обменявшись любезностями о погоде, они уходили в глубь леса, в тишину, подальше от гвалта детворы. Было очевидно, что живут они вместе, обе не замужем и скорее всего бездетны. Однажды они столкнулись с Женей при выходе из леса, и, поняв, что живут в одном, длинном, как состав, доме (она – в начале, они – в конце), до Жени наконец дошло, как осенило, что это и есть две дальние родственницы бывшего мужа, те самые старые девы, божьи одуванчики. Она им об этом сказала, а они всплеснули руками, долго ахали и удивлялись, обменялись телефонами и пригласили Женю в гости.

Обе, особенно младшая, Соня, были искренне рады и приняли Женю как-то сразу за родственницу, хотя и даже Женин бывший муж был им «седьмая вода на киселе». Теперь, когда они встречались в роще, уже подолгу беседовали, сдержанно восхищались Марусей, спрашивали, не привезти ли чего-нибудь из центра (за продуктами они ездили в «город», на Горького). Просили не стесняться и обращаться за помощью. Ей к ним?! И смех и грех.

Хотя как иногда хотелось сбегать вечером в кино или просто пошататься по центру, уложив Маруську (мама жила далеко, в Кузьминках). Но Женя понимала, что нарушать их привычный ритм и вторгаться в их жизнь она не имеет никакого права.

Впрочем, однажды все-таки она пришла в их дом, обеспокоившись, что два дня не встречает их на «променаде». Она позвонила и услышала, что обе они больны: старшую, Асю, прихватил радикулит, младшая, Соня, где-то простыла. Она попросила разрешения их навестить. Уложив пораньше Марусю, Женя взяла вьетнамскую «звездочку», банку с малиной (заначка от Маруськиных долгих зимних простуд), пачку дефицитного индийского чая, лимоны и отправилась вдоль их бесконечного дома в гости, к своим «пожилым девушкам». Поохав и приняв смущенно Женины дары, сели пить чай в большой комнате за круглым столом.

В этой комнате обитала старшая, Ася. Там было все строго и раритетно. Наследный ореховый сервант, наполовину заполненный книгами и остатками разрозненного Гарднера и Мейссена, почти вольтеровское вытертое бархатное зеленое кресло и темное, почти черное трюмо с резными лилиями и съеденной временем амальгамой. На трюмо стояли фарфоровая дамочка с отломанным зонтиком и тяжелая хрустальная, с серебряной крышкой пудреница. И еще – шкатулка из ракушек с надписью «Крым. 1915». На стене висел натюрморт, какая-то копия с чего-то известного, но забытого Женей, потертый китайский ковер (папа привез его из Китая в 33-м году). А на окне висели слишком тяжелые, старые, когда-то золотистые бархатные шторы с кистями.

Спала Ася на высокой кровати с резным деревянным изголовьем. А вот у Сони все было легче и современнее. Главная гордость – доставшийся по блату немецкий бар-торшер, который, конечно же, не использовался как бар, там хранились толстые альбомы с фотографиями. И еще стояла современная тахта, покрытая клетчатым пледом, и висели легкие чешские полки в шахматном порядке, забитые любимыми книгами и журналами, стоял большой телевизор (старшая сестра слушала радио), а на полу лежал пестрый гэдээровский палас, и шторы были легкие, из серебристого тюля. В общем, при всей своей внешней схожести было очевидно, что сестры – люди разные, с абсолютно разными характерами и мироощущением.

Пили чай, смотрели альбомы. Сестры (в который раз!) с удовольствием, Женя – рассеянно. Она не любила чужие фотографии. И еще она слегка нервничала, что вдруг проснется Маруська.

На одной фотографии она «споткнулась» взглядом, увидела известного, и даже очень известного театрально-киношного артиста с лицом старого, лысоватого Пьеро. Оказалось, их гордость – двоюродный племянник, сын давно умершего брата. В общем, единственный (не считая Жениного бывшего мужа) родственник. Этого племянника-артиста они обожали, боготворили, страшно гордились своей причастностью к нему и их общей фамилией. Он им позванивал примерно раз в три недели, правда, четко, и в эти дни они обе крутились возле телефона, каждая в надежде, что именно она схватит первой трубку и он именно ее одарит своим трехминутным вниманием. И дежурным вопросом, не нужно ли чего.

А это значило, что они не одиноки и что о них есть кому заботиться. От его помощи они, конечно, отказывались, понимая, что это вопрос скорее риторический, но были счастливы и возбуждены еще пару дней, обсуждая между собой его самого, его точный звонок и – в который раз! – его роли. Здесь у каждой были свои пристрастия и свои мнения. Ну в общем, не считая этих редких встрясок и каких-то незначительных в ту пору новостных событий страны и мира, переживаемых более бурно младшей, Соней, и более сдержанно старшей, Асей, жизнь их текла абсолютно размеренно и по четкому, привычному плану.

Во вторник они ездили в Елисеевский на Горького или ближе – в «Диету» на Калужскую заставу (если чувствовали себя неважно) за продуктами. Швейцарский сыр, «Докторская» колбаса, «Подарочный» тортик, хлеб. В «городе» все другое, утверждали обе. В четверг ехали на ближайший Черемушкинский рынок за мясом. Только парная телятина. Там же брали домашний желтоватый слоистый творог. Продукты долго и строго выбирала старшая, Ася, придирчиво и недоверчиво осматривая мясо и пробуя творог. Соня смущалась и торопила сестру. Летом еще прибавлялись ягоды: клубника, вишня, абрикосы.

Это были основные и самые крупные выезды сестер. В эти дни они уставали, долго спали днем и часто манкировали вечерней прогулкой. Потом все входило в обычный ритм. Утренний кофе (молока больше, чем кофе), бутерброд с сыром, творог с вареньем. Трехчасовая прогулка в лесу, затем обед – овощной суп, желательно с цветной капустой, паровые телячьи тефтели, кисель с мороженым.

Легкий отдых с книгой. Прогулка, небольшая, минут на сорок, гречневая каша или сырники вечером, долгий чай с вареньем на кухне. И телевизор у Сони и радио у Аси.

В театр они ходили редко – на хорошие постановки билеты достать трудно, но иногда знаменитый племянник все же оставлял контрамарки на свои премьеры. Нрав у него был очень неуживчивый, и поменял он почти все московские театры. Был всегда собой и всеми остальными недоволен и, как следствие, нигде не приживался. Ну а если уж сестры выбирались в театр, готовились заранее, нервничали, не спали накануне и после. Но впечатлений хватало на ближайшие полгода.

Жили дружно, «цапались», как говорила Соня, редко, в основном при несовпадении мнений или политических вопросов. Здесь была более принципиальной старшая сестра. Младшая в отместку капризничала, что недосолен суп или слишком крутые тефтели. Но дулись недолго. Все равно жизнь их была замкнута друг на друге. Куда деваться?

Возникновению Жени обрадовались – появилась близкая душа. О том, что по крови она им не родственница, старались не думать. Называли ее между собой племянницей – при ней стеснялись. Маруся их немного раздражала и умиляла, как всегда раздражает и умиляет ребенок бездетных и пожилых людей. Женя усмехалась про себя, думая про однообразие и схожесть их жизни. Но если они были рады этому неспешному графику, то Женя, пожалуй, начинала тяготиться.

Подливала «масла в огонь» еще и мать, приезжавшая не чаще одного раза в две недели посидеть с Маруськой. Чаще приезжать ей было тяжело, другой конец города, пересадки. На просьбу Жени поменять район и перебраться поближе к дочери и внучке она решительно отвечала отказом, объясняя привычкой и близостью работы. Хотя, смутно догадывалась Женя, не очень желая признаться в этом даже самой себе, мать боялась, что увеличится ее нагрузка, будут чаще «запрягать» посидеть по вечерам и так далее, по списку. А так взятки гладки.