нем достаточно прочно. Опоры, подобно той, которой располагала Екатерина I в лице Меншикова, она не имела, круг лиц, на которых она могла положиться, был невелик и не столь влиятелен, как светлейший князь. К ним относились Феофан Прокопович, П. И. Ягужинский, ее родственник П. А. Салтыков, но они даже в своей совокупности не могли заменить полудержавного властелина.

Поэтому А. И. Остерман был для нее бесценной находкой и незаменимым советником, предостерегавшим ее от неосмотрительных действий.

Английский резидент Финч расточал комплименты в адрес Остермана: «Хотя вся жизнь графа свидетельствует о его бескорыстии, он остается чувствительным к отличиям, ко всему, что делается для него и против него. Недавно мы видели тому хороший образец, когда король прусский прислал фельдмаршалу и Бреверну свои украшенные бриллиантами портреты, а графу сумму денег, хотя и много превосходившую стоимость портрета, присланного Бреверну, граф обиделся и отказался от подарка».

Саксонский дипломат Зум доносил своему двору 22 июня 1739 г.: «…с тех пор как я здесь, [заметил] что Остерман играет роль оракула во всем, даже в безделицах, хотя это не препятствует ему часто сносить обиды и непристойности». Но, по мнению Зума, Остерман может не опасаться опалы, так как его «никто в этом государстве не может заменить его».

Неизвестный художник. Портрет графа Андрея Ивановича Остермана. 1730-е гг. Холст, масло. Государственный исторический музей, Москва

Осторожный Остерман, как отмечалось выше, активно не участвовал в бурных событиях февраля 1730 г., его роль, которую он случайно должен был выполнять, ограничивалась редактированием кондиций, после которой он «залег на дно», сказываясь больным. В притворстве он достиг больших успехов; в разговоре с нежелательным собеседником он неожиданно закатывал глаза, лицо его выражало тайное страдание, и он так корчился в муках, что собеседник спешил удалиться. Искусством притворяться больным он владел столь совершенно, что современники не могли отличить его притворную болезнь от настоящей.

Однажды притворная болезнь доставила Остерману несколько неприятных минут: фельдмаршал Василий Владимирович Долгоруков решил навестить больного Остермана; каково же было его удивление, когда он, приехав к нему в дом, обнаружил Андрея Ивановича в полном здравии. Разразился скандал: фельдмаршал с солдатской прямотой в резких выражениях стал упрекать Андрея Ивановича в непристойном поступке в февральские дни, когда страна находилась в критическом состоянии.

1740 год в царствование Анны Иоанновны наиболее полно отражен в депешах английского резидента Финча и французского посланника Шетарди. Различия объяснялись содержанием инструкции, полученной Финчем при отъезде его в Петербург, которой английское правительство поручало ему добиться заключения оборонительного трактата с Россией и противодействовать заключению такого трактата России с Австрией, а также добиваться пунктуального выполнения Россией торгового русско-английского трактата 1734 года. Этой задачей объясняется большее внимание Финча, чем Кампредона, к освещению событий деловой жизни двора, в то время как в депешах Шетарди можно встретить немало сведений о частной жизни императрицы, в частности о состоянии ее здоровья.

В мою задачу не входит анализ русско-английских отношений, отмечу лишь, что Андрей Иванович был сторонником сближения России с Австрией и, сколько было в его силах, тормозил заключение трактата с Англией. Переговоры между Финчем и Остерманом начались со времени прибытия резидента в Петербург в июне 1740 г., но протекали крайне вяло, что вызывало раздражение короля, «удивлявшемуся упорству, с которым граф (Остерман. — Н. П.) старается отсрочить заключение договора». Финч в депеше от 6 сентября извещал короля, что «всеми задержками в переговорах со мною обязан графу Остерману», что в них не повинны ни царица, ни герцог, что Остерман прибегает ко всяким уловкам, чтобы «затормозить дело». На этой почве у Остермана даже ухудшились отношения с герцогом, а Бестужев, «которому поручено было передать кабинет-министрам высочайшее повеление заняться этим делом, имел с вице-канцлером (Остерманом. — Н. П.) очень горячее объяснение».

Спустя три дня после отправки цитированной депеши Бестужев передал Остерману повеление императрицы «поторопить» переговоры, но Андрей Иванович с присущей ему осторожностью продолжал их тормозить, что очень не понравилось императрице, которая заявила: «Медлительность графа становится утомительной». Однако недовольство Анны Иоанновны и ее окружения не сказались на поведении Остермана: «Это одна из тех бурь, — доносил Финч, — которые не раз обрушивались на вице-канцлера, и из которых он умел выходить невредимым».

В депеше от 13 сентября Финч продолжал утверждать, что императрица и герцог поддерживают заключение русско-английского трактата, а Остерман ему противодействует, по мнению резидента, «отчасти вследствие его исконных прусских симпатий, отчасти его внимания к Франции». Впрочем, сам Остерман заявлял о своем негативном отношении к Франции.

Неизвестно, сколь быстро удалось бы сторонникам союзного трактата с Англией сломить саботаж Остермана, но в начале октября 1740 г. все внимание двора было приковано к болезни императрицы, переговоры о трактате были прекращены, а после кончины Анны Иоанновны его оставили в забвении.

Глава девятая. Кончина Анны Иоанновны и конец немецкого засилья

Сохранившиеся источники позволяют подробно осветить ход болезни императрицы. Из иностранных дипломатов самое пристальное внимание к состоянию здоровья Анны Иоанновны проявил французский посланник Шетарди, депеши которого наиболее подробно освещают ход ее болезни.

Шетарди еще в депеше от 19 февраля 1740 г. извещал двор, что «царица часто страдает от подагры».

Под подагрой медики того времени подразумевали отложение солей в суставах — болезнь, самая распространенная среди лиц, составлявших двор и правящую элиту. Ее распространению способствовало обжорство — неумеренное употребление жирной пищи. То обстоятельство, что под подагру списывали другие легкие недуги, приводило к тому, что ее не считали крайне опасной, тем более что Анна Иоанновна, судя по ее портретам была крепкого телосложения.

О том, что болезнь не слишком беспокоила императрицу, явствует из того, что Шетарди извещал своего министра лишь в депеше от 13 сентября 1740 г., то есть почти семь месяцев спустя после первого о ней упоминания: «Царица страдает легким приступом подагры». С этого дня на страницах его депеш то и дело встречается слово «подагра»; 20 сентября: «Страдания, причиненные царице подагрой, перешли от ноги в руку, вследствие чего она чувствует тем большее облегчение, что ей не приходится стеснять себя относительно моциона, который она любит себе доставить».

Следующую информацию о здоровье императрицы Шетарди отправил 30 сентября. В ней отсутствует какое-либо беспокойство и тем более опасения о здоровье Анны Иоанновны: «Подагра оставила на некоторое время царицу». Государыня явилась третьего дня при дворе, «не будучи, однако, в состоянии подняться с канапе, на котором она находилась».

Судя по содержанию депеши от