стихи, как весь его облик неузнаваемо менялся, в нём словно загорался какой-то внутренний свет. Глубокий, красивого тембра голос завораживал. Читал он обычно стоя, читал только наизусть, даже только что написанные стихи, выразительно жестикулируя, и лицо его, с тонкими, трепещущими ноздрями, становилось красивым, вдохновенным, артистичным от самой природы. Это был подлинный талант, всепобеждающий, как откровение, как чудо.

Васильев не на шутку увлёкся Натальей Петровной. Стал встречаться не только у Герасимовых, но и у скульптора Златовратского и у старой поэтессы Марьяновой, которая обожала Павла и устраивала вечера с чтением его стихов. После каждой из этих встреч поэт провожал даму на Большую Садовую. Часто они бродили по летнему ночному городу, встречая рассвет на набережных Москвы-реки. В стихотворении «Горожанке», посвящённом Кончаловской, Васильев описывает эти прогулки:

Мы с тобою в городе как дома.

Дождь идёт. Смеёшься ты. Я рад.

Смех знаком, и улица знакома,

Грузные витрины Моссельпрома,

Как столы на пиршестве, стоят.

Голову закинув, смейся! В смехе,

В громе струй, в ветвях затрепетав,

Вижу город твой, его утехи,

В небеса закинутые вехи

Неудач, побед его и слав.

Дождь идёт. Недолгий, крупный, ранний.

Благодать! Противиться нет сил!

Вот он вырос, город всех мечтаний,

Вот он встал, ребёнок всех восстаний, —

Сердце навсегда моё прельстил!

Кроме «Горожанки» Васильев посвятил Кончаловской ещё стихотворения «Шутка», «Клятва на чаше», «Послание к Наталье», «Стихи в честь Натальи». Ближе всего к себе Наталья Петровна считала «Шутку»:

Негритянский танец твой хорош,

И идёт тебе берет пунцовый,

И едва ль на улице Садовой

Равную тебе найдешь.

И покуда рядом нет Клычкова,

Изменю фольклору – каково!

Румба, значит. Оченно толково.

Крой впристучку. Можно. Ничего.

Только не забудь, что рядом с нами,

Разбивая острыми носами

Влаги застоялый изумруд.

По «Москве» под злыми парусами

Струги деда[23] твоего плывут.

Свои отношения с поэтом Наталья Петровна считала дружескими и романтично-целомудренными. Васильев на этот счёт был несколько иного мнения и с присущим ему не знающим границ воображением писал:

В наши окна, щурясь, смотрит лето,

Только жалко – занавесок нету,

Ветреных, весёлых, кружевных.

Как бы они весело летали

В окнах приоткрытых у Натальи,

В окнах незатворенных твоих.

И ещё прошеньем прибалую —

Сшей ты, ради бога, продувную

Кофту с рукавом по локоток,

Чтобы твоё яростное тело

С ядрами грудей позолотело,

Чтобы наглядеться я не мог.

Я люблю телесный твой избыток,

От бровей широких и сердитых

До ступни, до ноготков люблю,

За ночь обескрылевшие плечи,

Взор, и рассудительные речи,

И походку важную твою.

Восславляю светлую Наталью,

Славлю жизнь с улыбкой и печалью,

Убегаю от сомнений прочь,

Славлю все цветы на одеяле,

Долгий стон, короткий сон Натальи,

Восславляю свадебную ночь.

Наталью Петровну возмутила столь вольная интерпретация поэтом их отношений, и на очередной встрече у Герасимовых она высказала Васильеву всё, что думала по поводу приведённых выше строк. Реакция Павла для всех оказалась неожиданностью: он с размаху ударил воспетую им женщину и с перекошенным побелевшим лицом выбежал из квартиры.

Последовала (как в «Ревизоре» Гоголя) немая сцена. Затем опомнившиеся мужчины бросились догонять Павла. По Тверскому бульвару неслись поэты Ярослав Смеляков, Владимир Кириллов и Михаил Герасимов, прозаик Михаил Никитин и художник Михаил, брат виновницы происшедшего. Москвичи, прогуливавшиеся по бульвару, шарахались в сторону и с удивлением провожали глазами молодых людей, кричавших что-то невразумительное.

Васильева не догнали, а Кончаловскую, впавшую в истерику, отвезли домой. Только она пришла в себя, как раздался звонок. Открыв дверь, Наталья Петровна увидела Павла.

– Прости меня, – взмолился он. – Если не простишь, я встану на колени перед твоей дверью и буду стоять, пока не простишь.

И стоял до трёх часов следующего дня. По телефону Кончаловской сообщили, что какой-то ненормальный не хочет уходить с лестничной площадки, несмотря на все уговоры жильцов дома. В конце концов побеспокоили из милиции. Пришлось простить, но романтично-целомудренной дружбе пришёл конец, а вскоре – и нечто большему: «Ещё два года Павел жил своей бурной, беспорядочной и насыщенной творческой жизнью. Друзья его, поэты Смеляков, Клычков, Уткин, любившие его, преклонялись перед его талантом, но удержать от скандалов не могли. Сам Алексей Максимович Горький, очень любивший Васильева, был вынужден вызвать его на суровый разговор. Всё было напрасно»[24].

Не перестаю удивляться. Учительница Людмила Уварова оставила интересные воспоминания о работе в 1939–1940 годах в спецшколе, где учились дети высокопоставленных родителей, в том числе и Василий Сталин. Атмосферу того времени хорошо передаёт её разговор с учителем математики В. В. Гороховым, который состоялся при их случайной встрече. То, о чём говорили педагоги, можно было сказать в то время только с глазу на глаз.

«Вечером я пошла к Никитским воротам в аптеку купить для мамы лекарства и встретила там Вячеслава Витальевича. Мы вместе прошли на Тверской бульвар к памятнику Тимирязеву. Внезапно он спросил меня тихо:

– У вас, кажется, учился Юра Холмогоров.

– Да, – сказала я. – Один из лучших наших учеников. Только почему вы говорите о нём в прошедшем времени?

– Больше он не будет ходить в школу.

– Почему?

Вячеслав Витальевич прошептал мне на ухо:

– Вчера стало известно, что отец его…

Он сделал характерный жест, популярный в те годы, перекрестил пальцы обеих рук.

– Боже мой, – воскликнула я, не сдержавшись. – Боже мой, ведь отец только что вернулся из Парижа! Юра так ждал его…

– И вот, как видите, дождался, – с неподдельной горечью заметил Вячеслав Витальевич.

Я была ошеломлена. Стало быть, Юриного отца забрали? Должно быть, недаром он показался Юре странным, непохожим на себя. Наверное, неспроста его вызвали из Парижа, и он со дня на день ждал ареста.

Вячеслав Витальевич прошёл несколько шагов, остановился. Я невольно остановилась вместе с ним.

– Скажите, вас это всё не удивляет?

– Что именно? – спросила я.

– Всё.

Я промолчала, а он проговорил мрачно.