вышла замуж. Если она оставалась в Париже, то получала цветы от Маяковского после его смерти».

Словом, последние встречи с Маяковским посеяли тревогу в уме главного редактора «Известий», и к воспоминаниям о них он прибавлял позднее следующее: «Уже после самоубийства Маяковского мне сообщил Каменский: когда готовили выставку, Маяковский обратился к нему с вопросом:

– Вася, а где плакаты такие-то? Надо бы их выставить.

– Володя, они у меня на Каменке.

– Съезди, привези.

– Володя, зачем? Будет ещё какая-нибудь выставка, тогда всё соберём.

– Если бы ты знал, то бы поехал, – возразил поэт».

Мало этого, спустя несколько минут, находясь на стремянке, Маяковский достал из кармана револьвер и, передавая его Каменскому, сказал:

– Вот этот пистолет сейчас ничего не значит. Пройдёт немного времени – за него будут бороться все музеи.

Были и другие намёки такого же плана. А это говорит о том, что к роковому выстрелу 14 апреля 1930 года поэт шёл сознательно, навсегда оставив потомков в неведении относительно его истинной причины.

Впрочем, умствований на этот счёт хватает. Вот рассказ Василия Катаняна, запечатлённый на магнитофонной плёнке и в воспоминаниях «Прикосновение к идолам». Согласно ему, Лиля Брик ещё в 1918 году, прогуливаясь с P. O. Якобсоном по Охотному Ряду, говорила ему:

– Не представляю Володю старого, в морщинах.

– Он никогда не будет старик, – последовало в ответ, – обязательно застрелится. Он уже стрелялся – была осечка. Но ведь осечка бывает не каждый раз.

– Да, мысль о самоубийстве была хронической болезнью Володи, – говорила позднее и Брик. – И как каждая хроническая болезнь, она обострялась при неблагоприятных обстоятельствах.

Невозможность помешать року. В 1932–1933 годах поэт Осип Мандельштам и его супруга Надежда проживали в правом флигеле дома № 25 по Тверскому бульвару. Их поселили в сырой комнате с одним окном и неисправным туалетом. Месяца через три перевели в «квартиру 8». Это была большая светлая комната с продавленным диваном и парой стульев. Приходивших гостей (а среди них бывала Анна Ахматова, которая считала Мандельштама первым поэтом XX века) устраивали на ящиках. В этой квартире в ноябре 1933 года и родилось стихотворение, сломавшее судьбу поэта и в конечном счёте стоившее ему жизни:

Мы живём, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлёвского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

А слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются усища,

И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей.

Кто свистит, кто мяучет, кто хнычет,

Он один лишь бабачит и тычет,

Как подкову, куёт за указом указ:

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него, то малина

И широкая грудь осетина.

Своё творение Мандельштам считал гениальным (в художественном плане) и горел желанием оповестить о нём весь мир. Весной, встретив Б. Л. Пастернака на Тверском бульваре, прочитал ему свой «шедевр». Борис Леонидович в это время ещё не был настроен против советской власти и посоветовал Осипу Эмильевичу не играть с огнём.

– Я этого не слыхал, – заявил он, – вы этого мне не читали, потому что знаете, сейчас начались странные, странные явления, людей начали хватать: я боюсь, что стены имеют уши, может быть, скамейки бульваров тоже имеют способность слушать, разговаривать, так что будем считать, что я ничего не слышал.

Через месяц после предупреждения Бориса Леонидовича Мандельштам был арестован. На первом допросе 18 мая 1934 года в ГПУ он с готовностью поведал следователю Н. Х. Шиварову, кому и когда читал свои антисталинские стихи:

– Жене, своему брату Александру Эмильевичу Мандельштаму, брату моей жены Евгению Яковлевичу, Хазину – литератору, автору детских книг, подруге моей жены Эмме Григорьевне Герштеин, Анне Ахматовой – писательнице, её сыну Льву Гумилёву, литератору Бродскому Давиду Григорьевичу, сотруднику Зоологического музея Кузину Борису Сергеевичу.

Это были самые близкие люди из окружения поэта, и он предал их. Потом, конечно, раскаивался, но сделанного не воротишь.

Среди названных Мандельштамом лиц нет Пастернака. Почему? Они не были друзьями. Борис Леонидович не входил в круг тесного общения Осипа Эмильевича, и органы не могли заподозрить его в причастности к крамоле. То есть, давая свои показания, экспансивный поэт был вполне вменяем и знал, что творит зло, подставляет под удар людей, близких по духу, по мировоззрению, по товарищеским отношениям. Словом, мужеством и порядочностью это не назовёшь, борцом Мандельштам не был, но гибельность пути, на который вступил, понимал и подсознательно жаждал жертвенности.

– Мы шли по Пречистенке, – вспоминала A. A. Ахматова, – о чём говорили, не помню. Свернули на Гоголевский бульвар, и Осип сказал: «Я к смерти готов». Вот уже двадцать восемь лет я вспоминаю эту минуту, когда проезжаю мимо этого места.

На углу Пречистенки и Гоголевского бульвара Анна Андреевна с необыкновенной остротой почувствовала: поэт прозревает свою судьбу! Слова о готовности к смерти были цитатой из поэмы «Гондла» его кумира Н. С. Гумилёва. Говоря о своём конце, Мандельштам думал о благородном и прямом пути супруга Ахматовой. А она, ещё не пережившая свою потерю, вдруг поняла: предстоит следующая. Так и осталась в её сознании эта встреча немым укором в своей бесполезности, в невозможности помешать року.

Прости меня. Н. П. Кончаловская часто бывала у поэта Михаила Герасимова и его красавицы – жены Нины, которые жили в Доме писателей (№ 25). Туда захаживали поэты Кириллов, Грузинов, Клычков, прозаик Михаил Никитин. В 1934 году Наталья Петровна познакомилась у Герасимовых с Павлом Васильевым, который в это время приударял за Ниной:

Опять вдвоём,

Но неужели,

Чужих речей вином пьяня,

Ты любишь взрытые постели,

Моя монгольская княжна.

Кончаловская только-только вернулась из Америки после шестилетнего пребывания в ней. Она хорошо говорила по-английски, писала стихи, пела американские песни и, подражая неграм, ловко выплясывала их танцы, подпевая себе. В литературной среде Наталья Петровна пользовалась успехом. Увлёкся ей и Павел Васильев.

Первое впечатление о нём было неприятное: невзрачный, худой, скуластый, с хищным разрезом зелёных глаз, властным очертанием рта и капризно оттопыренной нижней губой. В манерах он был развязен и самоуверен, много курил, щурясь на собеседника и стряхивая пепел от папиросы куда попало. Молодую и интересную женщину Павел подкупил чтением своих стихов:

– Стоило ему начать читать