молчунов. Разбитое оборудование наладил за две недели. Афанасий, глядя на него, упругого толстяка, радовался. На все, что говорил он ему, тот глухо отвечал единственным словом: «Ага».

Но завод и с отлаженной технологической линией оставался по-прежнему в бездействии, что удручало еще больше. Не было подвоза молока ни из слободки, ни из деревень. Слободские бабы морозили молоко в мисках, в котелках и в таком виде, с желтыми масляными шишками, продавали на базаре. Специально назначенные сборщики (а подбирал их сам Афанасий) с бочками в санях, посланные по деревням, возвращались пустыми.

— А вы объясняли крестьянам, что масло нужно рабочему классу? — спрашивал возмущенный Афанасий.

— Говорили.

— А они что вам?

— Молчат.

— А вы говорили, что масло нужно советской власти? Для посылки в Петроград...

— Говорили.

— А они что?

— Молчат.

— А говорили, что масло нужно детям рабочих?

— Молчат.

— И долго это безобразие нам терпеть? — спрашивал Афанасий уже не сборщиков, а технорука Стрижелова.

— Ага, — отвечал тот, вытирая платком замокревшую алую шею.

— Чего «ага», чего «ага»? — шумел нервный Афанасий.

Потом он сам съездил в Устьевку, деревню, стоявшую на реке Тулке. Собирал мужиков.

— Почему молоко сборщикам не реализуете и сами тоже не везете? — спрашивал.

— Дак, это, того... — мужики надвигали шапки на глаза.

— Сознательный вы народ иль не сознательный?! — напускался криком Афанасий.

— Дак, это... — мужики пятились, оглядываясь назад.

— Чего?.. Вы понимаете, рабочий класс голодает!.. Ленин просит и требует.

— Дак, опять же, это...

Крестьяне, сомневаясь во всем, соглашались отдавать молоко только в обмен на одежду или на предметы хозяйственного обихода. Ни один из них не слышал о вожде революции Ленине, защитнике народа, не слышал, что жить крестьянской жизнью без союза с рабочими будет дальше тяжелее.

— Да как же вы о Ленине не знаете? — возмущался Афанасий. — Какую ерунду вы мелете? Жить в союзе с рабочими вы все станете лучше, потому что... Свобода у нас теперь. Потому что вопрос будем решать в пользу народа.

— Дак, еслив, оно бы, так-то...

Из трибунала, недавно учрежденного, всякий день Афанасию напоминали: «Ты саботажников нам выявляй. Не либеральничай».

Афанасий, имея свое пролетарское чутье, и без того присматривался, очень присматривался. Каков он есть, саботажник-то, в чем его отличие от других мужиков?

На национализированном кожевенном заводе все чаны разбиты. Кто разбил? Пробовал выявить. Складывается мнение, что хозяина это дело, больше ничье, — в отместку. Но ведь он, бывший владелец, купец из Томска, не появлялся тут уже больше года. Или его управляющий? Но этот тоже из Новониколаевска выехал еще до объявления о национализации предприятий. А дом управляющего, в два этажа, сгорел начисто, даже крыша жестяная расплавилась.

Как ни вникал Афанасий, не обнаружил пока ни одного следа, где бы хозяин или его люди, конторщики, перед тем, как скрыться от расходившейся в буйстве толпы, нарушили что-то на своем предприятии или подожгли свою усадьбу.

«Бей, изничтожай, теперь власть наша!» — этот-то азарт Афанасий слышал и видел не раз. Не осуждал он тогда такую эйфорию, такой буйный разгул. Накипело. Но теперь-то, теперь! Приходится неделями искать, чем заменить в прессовочной машине расколотую, выщербленную шестеренку или что-то еще. Приходится шарнирчик, болт или пустяковый вентилек выпрашивать у запасливых деповских рабочих.

Теперь он бы сам на площади показным судом судил тех буйных погромщиков. И в то же время совсем не было у Афанасия охоты поименно их отыскивать, тем более доносить в трибунал.

В трибунале интересовались, однако, совсем не этим. Нет, не этим. Спрашивали Афанасия: «А технорук твой, что же, так уж и ни при чем — чистенький? Масло рабочему классу там не производите — и спокойные. При той власти хозяину-то он служил, а нам что?.. Саботируете?»

«Так ведь... — возражал Афанасий. — Молоко-то не он не везет, а крестьяне не везут, они коров доят, а не мы. Они не верят нам и нашим посулам».

«Ну, кто кому не верит, это мы еще разберемся, — говорили ревтрибуналовцы, очень усталые от своей тяжкой неблагодарной службы. — И до тех доберемся, до крестьян-то твоих. Узнаем и про них. А пока тебе советуем: за техноруком глаз держи, чтобы самому потом не раскаиваться. Либеральничаешь! Вон в Анжерске семьдесят саботажников уже выявили, в Кольчугине тоже к тому счету подошло. Там глядят ответственно, не слюнтявствуют. А у нас что же?..»

«Знаете что? Я свою школу прошел, — напрягался Афанасий. — Свою! И нечего мне!..»

«Не один ты прошел, не один. Мы — ничего, ничего. Мы только товарищеский совет даем, помогаем обострить бдительность. Не сердись. В таком классовом деле неплохо бы опираться и на тех товарищей, которые прошли ту же самую школу, что и ты. Есть же в городе люди, страдавшие тоже от царской жандармерии, побывавшие на царских каторгах».

Конечно, конечно, так оно: опираться на тех, кто перенес царскую каторгу, непременно надо. Афанасий казнил себя, что все еще не выбрал свободного на то часа, чтобы забежать к Алешке Зыбрину, посидеть с ним вечерком. Да, да, ведь он, Афанасий, давно, почти сразу же, как из Забайкалья и Иркутска вернулся в Новониколаевск, узнал, что тот дома и что в здравии. Узнал и очень порадовался тому. И даже в один вечер уже спланировал быть у него. Однако беда: планы только планируются — ни минуты свободной.

Даже когда был на разоренном кирпичном, мимо его дома по слободке пробегал, оглянулся, ворота были растворены, человек с ослабнувшей спиной, в зипунке, насутуленно стоял у крыльца, обвислое ухо шапки спадало на мятую заросшую щеку. Ужель то был сам Алешка? Ох, не хотелось видеть таким его, когда-то удачливого, задиристого и самоуверенного красавца-мужика.

Понимал Афанасий, что с Алешкой, с куркулем этим, вышла горькая шутка. Не окажись он тогда с ними в паровозе, не угадай в полицию, в какие-нибудь богатые мещанские углы затянуло бы его, подпрягшегося в пристяжные к царскому охраннику, мордобойщику и эксплуататору Вербуку.

Нет, Афанасий не испытывал угрызений совести ни тогда, ни сейчас, не винил себя за Алешкины напрасные страдания, нет, он считал, что каждый должен принести свою жертву во имя революционного обновления жизни, во имя пролетарской власти. Каждый. И никому не дано знать, каких тяжестей эта самая жертва должна быть. Одному каторга, другому расстрел, третьему — тоже свое, по заслугам. Хотя вот он, Алешка Зыбрин, может,