Патрон сказал:

— Подумай, Иоэль. — И положил трубку.

На следующий день Патрон предложил Нете встретиться в восемь вечера в кафе «Осло», в конце улицы Ибн-Габироль в Тель-Авиве. Иоэль привез ее и высадил на противоположной стороне улицы. «Переходи осторожно, — попросил он. — И не здесь, а на переходе». Он поехал домой, сопроводил мать к доктору Литвину, на срочный анализ, а через полтора часа вернулся забрать Нету, опять-таки не к самому кафе «Осло», а к дому напротив. Пока дочь не вышла, он сидел за рулем, потому что места для стоянки не нашел, да и не очень-то искал. Ему вспомнился рассказ матери об их путешествии: детская коляска; путь пешком из Бухареста в Варну; темное пространство корабельного трюма; бесконечные ярусы коек, забитых до отказа мужчинами и женщинами, блюющими и плюющими друг на друга; дикая ссора, вспыхнувшая между матерью и отцом, лысым, небритым, грубым, как они царапались, визжали, кусались, наносили друг другу удары в живот. И ему пришлось напомнить себе, что заросший щетиной насильник не его отец, а видимо, чужой человек. Его отец на румынской фотографии был смуглым и худощавым; коричневый костюм в полоску; на лице растерянность и обида. А возможно, трусость. Он был католиком. Исчез из жизни матери и сына, когда Иоэлю было около года…

— По мне, — заговорила Нета, когда направляясь домой, они миновали уже два или три светофора, — поезжай. Почему нет? Может быть, ты и вправду должен поехать.

Воцарилось долгое молчание. Уверенно и спокойно вел он машину в потоке фонарей и слепящих встречных фар, минуя транспортные развязки, перекрестки, хитроумные светофоры, придерживаясь среднего ряда, ощущая нервное напряжение водителей слева и справа.

— Видишь ли, — сказал он, — то, как дело обстоит сегодня… — И остановился, подыскивая слова, а она не мешала ему, но и не помогала.

Они снова молчали. Нета подумала, что водит он, как бреется: те же хладнокровие и четкость, с какими он ведет бритвой по щекам или тщательно обрабатывает ямочку на подбородке. С раннего детства ей нравилось усесться поближе на мраморной плите, в которую была вделана раковина в ванной, и наблюдать, как он бреется. Впрочем, Иврия выговаривала за это обоим.

— Что ты начал говорить… — она произнесла это без вопросительной интонации.

— Я хотел сказать, что, по разумению моему, все сводится к простой вещи: я уже не гожусь для таких дел. Ну, скажем, как пианист, у которого ревматизм поразил пальцы. Лучше остановиться вовремя.

— Чушь!

— Минутку. Дай объяснить. Эти… эти поездки, все эти дела… из них что-то получается, если вообще получается, когда ты сконцентрирован на все сто процентов. Не на девяносто девять. Как жонглер в цирке, подбрасывающий и ловящий тарелки. А я уже не способен так сконцентрироваться.

— По мне, оставайся. Или поезжай. Жаль только, что ты себя не видишь, когда, скажем, на кухонном балконе перекрываешь кран пустого газового баллона и открываешь кран полного: да ты самый сконцентрированный человек на свете!

— Нета, — сглотнул он вдруг и тут же переключился на четвертую скорость, пользуясь шансом вырваться из плотного потока машин, — ты еще не уловила, что происходит. Или мы, или они. Впрочем, неважно. Оставим эту тему.

— По мне…

А тем временем они уже подъехали к перекрестку Рамат-Лотан. Теплица Бардуго была закрыта. А может, несмотря на поздний час, еще работала. Она была освещена только наполовину. По профессиональной привычке Иоэль отметил, что дверь ее закрыта, но два автомобиля стоят с включенными фарами.

До самого дома они не обменялись ни словом. А когда они прибыли, Нета сказала:

— Вот чего терпеть не могу, так это манеру твоего друга поливать себя духами. Будто состарившаяся балерина.

А Иоэль заметил:

— Жаль. Прозевали мы программу новостей.

Так вот осень и растворилась в зиме — почти без ощутимых перемен. Хотя Иоэль и был настороже, подстерегая каждый, даже самый незаметный признак, пытаясь уловить и отметить ту грань, когда один сезон переходит в другой. Ветер с моря оборвал на фруктовых деревьях последние коричневые листья. По ночам тель-авивские огни, отраженные в низких зимних облаках, казались каким-то радиоактивным свечением. Сарай с садовыми инструментами опустел, покинутый кошкой с котятами, однако временами случалось Иоэлю заметить кого-нибудь из них между мусорными бачками. Теперь ему уже не нужно было приносить им остатки курицы. Под вечер улица стояла пустынной и безлюдной, исхлестанная порывами ветра с дождем. Из палисадников и с лужаек и убрали садовую мебель или накрыли столы с перевернутыми на них стульями полиэтиленовой пленкой. По ночам дождь размеренно и равнодушно стучал в жалюзи, тоскливо барабанил по асбестовому козырьку над кухонным балконом. В двух местах в доме обнаружились признаки течи, но Иоэль не стал принимать экстренных мер, а предпочел позднее забраться по приставной лестнице на крышу и заменить шесть черепиц. Больше нигде не протекало. Пользуясь случаем, он поправил телевизионную антенну, и телевизор заработал лучше.

В начале ноября по протекции доктора Литвина мать его положили на обследование в больницу Тель-ха-Шомер. И было принято решение прооперировать ее, чтобы удалить из тела нечто маленькое, но совершенно лишнее. Главный врач отделения сказал Иоэлю, что речь не идет о сиюминутной угрозе, «хотя, конечно, в ее возрасте… вообще-то, каким бы ни был возраст, мы здесь гарантий не даем». Иоэль принял эти слова к сведению, не углубляясь в расспросы. И почти позавидовал матери, когда увидел ее через день-другой после операции — на белоснежной постели, в окружении цветов, коробок с конфетами, журналов и книг. Поместили мать в особую двухместную палату, и вторая кровать оставалась пустой.

В первые два дня Авигайль почти невозможно было оттащить от постели Лизы, кроме тех часов, когда, после занятий в школе ее подменяла Нета. Иоэль предоставил в полное распоряжение Авигайль автомобиль. И она, дав Нете всяческие распоряжения и наставления, уезжала домой, чтобы принять ванну, сменить белье и поспать два-три часа, а затем возвращалась в больницу и, отослав внучку домой, оставалась у постели Лизы до четырех утра. И снова отправлялась домой, отдыхала три часа, а к половине восьмого уже была в больнице.

Большую часть дня палату Лизы заполняли приятельницы по «Комитету помощи детям, попавшим в беду, и объединению «Открой свое сердце новым репатриантам». Даже сосед из дома напротив, уроженец Румынии, этот господин с необъятным задом, напоминавший Иоэлю перезрелый, начинающий подгнивать плод авокадо, явился с букетом цветов, склонившись, поцеловал ей руку и поговорил с ней на родном языке.

После перенесенной операции в лице его матери появился какой-то свет, словно у сельской святой на церковных фресках. Голова ее покоилась среди горы белоснежных подушек, и она, возлежащая на спине под накрахмаленной простыней, выглядела исполненной всепрощения и милосердия, готовой всех одарить добротой. Без устали расспрашивала явившихся навестить о здоровье и благополучии их самих, детей, родственников, соседей. И для всех находились у нее слова утешения, добрый совет. Она вела себя так, словно владела даром творить чудеса и правом раздавать амулеты и талисманы, благословлять пилигримов, пришедших ей поклониться.