Сквозь свои очки семейного доктора ушедших времен смотрела Иврия с портрета на руины романских монастырей, фотографии которых висели на противоположной стене. Лицо ее казалось худее, чем было при жизни, кожа — тонкая и белая, глаза за стеклами очков — светлые, с длинными ресницами. Выражение ее лица на снимке Иоэль расшифровал — или ему показалось, что расшифровал, — как невозможное сочетание печали и зловредности. Струящиеся по плечам волосы уже наполовину поседели. Эта увядающая красота все еще имела над ним власть — он старался не смотреть в ту сторону, избегал заходить в гостиную. Даже девятичасовую программу новостей пропустил несколько раз. Найденная на книжной полке господина Крамера биография Давида Элазара, начальника генштаба Армии обороны Израиля, увлекала его все больше и больше. Подробности расследования обстоятельств войны Судного дня захватили его. На долгие часы закрывался он в своей комнате и, склонившись над письменным столом господина Крамера, вписывал отдельные факты и детали в таблицы, вычерченные на бумаге в клетку. Пользовался он не авторучкой, а обыкновенной вставочкой с тонким пером, макая ее в чернильницу примерно через каждые десять слов, и это доставляло ему особое удовольствие. Порою Иоэлю казалось, что ему удалось выявить определенные противоречия в выводах следственной комиссии, которая установила вину начальника генштаба в провалах, имевших место на начальном этапе войны Судного дня. Но он хорошо понимал, что без доступа к первоисточникам может выдвигать только предположения. И тем не менее пытался разобрать на мельчайшие составные события, о которых сообщалось в книге, а затем соединял их вновь и вновь, варьируя последовательность изложения. Против него, на фотографии, господин Крамер — в наглаженной военной форме с погонами и всевозможными знаками отличия, сияя от переполнявших его высоких чувств, — пожимал руку генерал-полковнику Давиду Элазару. А Элазар выглядел усталым, погруженным в себя, и взгляд его был прикован к чему-то далеко-далеко за плечом Крамера.

Временами Иоэлю чудилось, что из гостиной доносятся приглушенные звуки джаза, мелодии регтайма. Он воспринимал их не слухом, а порами кожи. И — непонятно почему — побуждало его почти каждый второй вечер отправляться в «заповедные леса» соседей, Анны-Мари и Ральфа.

По прошествии десяти дней, Лиза, пользуясь тем, что никто не сказал ни слова по поводу фотографии, появившейся в гостиной, поставила рядом с портретом Иврии снимок Шалтиэля Люблина с пышными моржовыми усами, в мундире офицера британской полиции. Тот, что всегда стоял на письменном столе Иврии в Иерусалимской студии.

Авигайль постучалась в дверь Иоэля. Вошла и увидела его склонившимся над письменным столом господина Крамера, в очках ителлектуала-католика, придававших его лицу выражение отрешенности, аскетизма и учености. Иоэль заносил в таблицу данные из книги о Давиде Элазаре.

— Прости, что врываюсь к тебе. Мы должны поговорить о состоянии твоей матери.

— Я слушаю, — сказал Иоэль и, положив ручку на таблицу, откинулся на спинку стула.

— Не следует этим пренебрегать. Нельзя делать вид, что все нормально.

— Продолжай…

— У тебя что, нет глаз, Иоэль? Разве ты не видишь, что день ото дня она все больше и больше теряет контроль над собой? Вчера подметала дорожку перед домом и прямо с метлой вышла на улицу, стала мести тротуар, пока я не вернула ее, остановив в двадцати метрах от дома. Если бы не я, она бы так и продолжала — до самого центра Тель-Авива.

— Фотографии в гостиной очень нервируют тебя, Авигайль?

— Не фотографии. Все вообще… Множество разных вещей, которых ты, Иоэль, упорно не замечаешь. Предпочитаешь делать вид, что все нормально. Вспомни: однажды ты уже совершил подобную ошибку. И все мы дорого заплатили за это.

— Договаривай…

— Обратил ли ты внимание на то, что происходит с Нетой?

Иоэль покачал головой.

— Я так и знала, что не обратил. Когда это ты обращал внимание на кого-нибудь, кроме себя? К сожалению, меня это не удивляет.

— Авигайль, пожалуйста, в чем дело?

— С тех пор, как Лиза все это затеяла, Нета вообще не заходит в гостиную. Порога не переступает. Я говорю тебе: она снова начинает скатываться в пропасть. Я вовсе не осуждаю твою мать, она за свои поступки не отвечает, но ведь ты вроде бы человек ответственный. Только она так не считала…

— Ладно, — подвел черту Иоэль, — будет произведена проверка, назначена комиссия по расследованию. Но было бы лучше, если бы вы с Лизой просто помирились — и делу конец.

— У тебя все просто, — изрекла Авигайль тоном классной дамы, но Иоэль перебил ее:

— Ты же видишь, я пытаюсь немного поработать.

— Прости, — обронила она холодно, — что пристаю с пустяками. — И вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.

Не однажды, после жестокой ссоры, шептала ему Иврия поздней ночью: «Но только знай, что я тебя понимаю». Что она хотела этим сказать? Что понимала? Иоэль отдавал себе ясный отчет, что ничего уже не узнаешь. Но именно сейчас этот вопрос казался ему самым насущным и самым важным. Важнее, чем когда-либо в прошлом… Большую часть дня ходила она дома в белой блузке и белых брюках, без каких-либо украшений, если не считать обручального кольца, которое почему-то носила на мизинце правой руки. Всегда, зимой и летом, пальцы ее были прохладными и сухими. Иоэля охватила острая тоска по их холодящему прикосновению, когда пробегали они вдоль его обнаженной спины, и страстно захотелось спрятать ее пальцы в своих нескладных ладонях, чтобы хоть чуть-чуть отогреть, как делают, возвращая к жизни замерзшего птенца… Было ли это и в самом деле несчастный случай? Он едва не рванулся к автомобилю, чтобы помчаться в Иерусалим, в тот дом в квартале Тальбие, и там, на месте, изучить систему внутренней и внешней электропроводки, проанализировать каждую минуту, каждую секунду, каждое движение в то утро. Но дом возник в его воображении плывущим в звуках меланхолической гитары этого Итамара — или Эвиатара? — и Иоэль знал, что такой тоски не вынесет. Так что вместо Иерусалима он отправился в «грибной лес» Ральфа и Анны-Мари. И после ужина, поданного ему, после дюбонне, после кассеты с музыкой кантри проводил его Ральф до постели сестры, и Иоэлю было все равно, вышел ли Ральф или остался: не за удовольствием он явился в тот вечер, но для того, чтобы согреть и утешить, как утешает отец, нежным прикосновением осушающий слезы дочери.

Когда вернулся он после полуночи, дом был погружен в безмолвие и темноту. На мгновение Иоэль застыл, настороженный тишиной, словно почуял приближение несчастья. Все двери в доме были закрыты, кроме той, что вела в гостиную. И когда он вошел туда, зажег свет, то обнаружил, что все фотографии убраны. И ханукальный подсвечник тоже. Он всполошился, потому что ему показалось, будто исчезла и фигурка хищника. Но нет. Ее лишь сдвинули на край полки. Иоэль, опасаясь, что статуэтка упадет, бережно возвратил хищника на прежнее место посредине полки. Он знал, что следовало бы выяснить, кто из трех его женщин убрал фотографии. Но знал также и то, что ничего выяснять не будет.